– Поедемте в кабак, баронесса, – предложил он как-то ближе к концу рабочего дня, включая свет и отмечая, что день неумолимо становится короче. – Поедем, а? Коньяку выпьем, съедим твоих любимых морепродуктов много. Суп из морепродуктов, салат из них же, потом кальмары жареные, в кляре, и даже на десерт – маленькие осьминожки в яблочной карамели.
– Фу, гадость, – фыркнула Иванна.
– Что значит «фу, гадость»?
– Осьминожки в карамели.
– То есть против остального ты в принципе ничего против не имеешь.
– Не имею, – сдалась она. – Поехали. Только ты уж насчет коньяка не обмани.
Виктор Александрович так обрадовался, что совершенно не придал значения последней фразе. И только в «Базилике» понял, что она значила. Баронесса Эккерт на протяжении целого вечера только и делала, что, потупив взор, молча и старательно напивалась. И успешно напилась еще до десерта. Виктор смотрел на нее во все глаза. Иванна, «его девочка», которую можно было под стеклянным колпаком экспонировать в Палате мер и весов в качестве эталона умеренности во всем, была в таком состоянии, в котором он не имел счастья видеть ее никогда. Правда, она по-прежнему молчала. Не жаловалась, не рассказывала ничего, буркнула только: «Я пьяная как свинья, Витя. Меня пора эва-… – она ненадолго задумалась и решительно продолжила: – куировать домой». Домой он ее эвакуировал на такси, а в подъезде, не долго думая, взял на руки и поднялся с ней на руках в квартиру – лифт конечно же не работал. «Я вполне могу идти сама», – пробормотала она ему куда-то в область ключицы, и он кожей под тонкой шелковой рубашкой почувствовал ее горячее дыхание. И скомандовал себе: «Уложи ее спать и уходи. Немедленно, бегом». Наверное, он так бы и сделал, потому что привык уже совершать нечеловеческие волевые усилия, общаясь с ней последние года полтора, но как только уложил ее на диван и выпрямился, она сказала:
– Только не уходи. Не уходи, Витенька. Я боюсь. – И посмотрела на него пугающе трезвыми глазами. И неожиданно сжала его руку дрожащими пальцами.
Тогда он сломался. И потом не мог вспомнить, как так получилось, что вот он стоял перед ней, лежащей на пледе цвета сливочного мороженого, а вот он уже прижимает ее всем телом к этому самому пледу, прячет ее голову у себя на груди и закрывает ее обеими руками, и целует ее, и говорит всякие слова, самые осмысленные из которых: «Только не бойся, ничего не бойся. Я тебя люблю. Чего ты боишься?» И она, освободив руки и зарываясь ими в его волосы, и гладя его лицо, говорит: «Не скажу».
