– О мотыльках? – Парень озадаченно посмотрел на нее. – О белых? В принципе, он о многом мне рассказывал. Обо всей своей жизни. Я же книгу писал. Но о белых мотыльках… Не знаю. Мне кажется, нет. Может, когда много выпили? Но в таком случае я не помню.
– Ясно, – кивнула Иванна. – Спасибо вам. Спасибо за развернутый ответ.
– Развернутый и совершенно бесполезный, – сказал он и кончиками пальцев погладил круглый бок заварочного чайника. – А зачем вам белые мотыльки?
«Не врет, – подумала она, – не знает. Не знает и тогда не слышал. Девочка Оксана, наблюдательная гаишница, сказала, что он был в шоке тогда. И сознание терял. Не мудрено…»
* * *
Главная странность нашего разговора со странной барышней была, собственно, в том, что я вообще почему-то с ней разговаривал. Как ни в чем не бывало и даже не без удовольствия. Разговаривал, чаем поил, отвечал на вопросы. Впервые через две недели после Сашкиных похорон. Почему – не понимаю. Может быть, потому, что она заинтриговала меня обещанным рассказом о том, чем реальность отличается от действительности. А может быть, потому, что Сашка, умирая, сказал «белые мотыльки». Оказывается, какая-то девушка, монахиня, пятнадцать лет назад произнесла точно такие же слова. И тоже – перед смертью. «Я хочу понять, – сказала Иванна. – Сильно мне не нравятся эти мотыльки. Может, это не моя территория, но я хочу разобраться. Вы можете присоединиться. Если хотите».
Да, я думаю, что как специалист по первым звоночкам с запахом серы она должна была сделать стойку на такое совпадение. Даже обязана.
После того как она ушла, я забрался в холодильник и съел все, что в нем было, – котлеты, увядший огурец, сырок с изюмом и краковскую колбасу. После чего позвонил Надежде и сказал, что она может больше не приезжать.
– Почему? – испуганно вскрикнула сестра, и связь оборвалась.
Я набрал номер снова:
– Я тебя люблю, Нюся. Ужасно. Ужасно люблю, в смысле. Я сам к тебе заеду – по дороге домой.
Пока я заводил яхту в эллинг, возился с лебедкой, оттирал ветошью испачканную машинным маслом ладонь, случились сиреневые днепровские сумерки, и я задержался на минуту, наблюдая дрожание рябинового листа на потемневшей воде.
* * *
В последние дни он присматривался к «своей девочке» и так и эдак. Не то чтобы Иванна стала неадекватной – она всегда была адекватной, но что-то было не так. Она была не такой, как всегда. Во-первых, замолчала. И так не очень разговорчивая, Иванна замолчала вообще. Только «да» и «нет». Особой работы не было, и Виктор не приставал. Причем ничего на работе не происходило такого, что бы заставляло ее нервничать, а в том, что она именно нервничает, напрягается и переживает, он не сомневался. Виктор не столько знал ее, сколько чувствовал. И вынужден был с огорчением и тревогой признать, что это – что-то личное, причем настолько личное, что ему Иванна ничего не скажет.
