Как всегда, Тарле сохранил удивительную осведомленность, и от него я тогда впервые услышал о готовящейся массовой реабилитации жертв террора и посмертном «осуждении» Сталина. Современный историк П. Черкасов, прочитав в рукописи мои заметки, писал мне, что такого не могло быть, и что хрущевские разоблачения готовились в страшной тайне, но еще живы люди, которым я осенью 54-го поведал эту «тайну».
Тогда же у нас с Тарле состоялся первый и последний откровенный разговор о Сталине. В. Сироткин в уже упоминавшемся предисловии к «Талейрану» 1992 г. пишет, что в дискуссии 1988–1989 гг. в «Московских новостях» «родственники Тарле утверждали, что» академик всегда был «антисталинцем». Как один из двух «родственников» Тарле, участвовавших в дискуссии в «Московских новостях», я должен сказать, что таких утверждений там не было, и мне хотелось бы со слов самого историка определить его отношение к «вождю».
Если говорить о государственном терроре, использовавшемся Сталиным для сплочения населения и подчинения его нуждам империи, то ненавидевший любой террор Тарле в этом вопросе, безусловно, был антисталинистом.
Если говорить о Сталине как о «корифее всех наук» и непогрешимом теоретике «всесильного учения», то и в этом вопросе Тарле, безусловно, был антисталинистом. Впрочем, хоть это и звучит парадоксально, в этой части антисталинистом был и сам Сталин. Однажды, расчувствовавшись, он прямо сказал другу Бухарчику, что вся эта мура — для толпы, для пигмеев, а не для Гималаев, каковым и он сам, и Бухарчик являются. Но серьезный «академик» Бухарин не принял этой нагорно-гималайской проповеди и, как в их среде принято, продал друга Кобу с потрохами «партийной общественности» из «принципиальных соображений». Больше таких слабостей, как откровенность, Коба себе не позволял, но на Гималаях остался, и тем, кого он туда приглашал, а среди таковых был и «буржуазный историк» Тарле, было не обязательно изучать труды «вождя» и развешивать его портреты. Сталин хорошо понимал, что упоминание между прочим его имени в предисловии к всемирно известному «Наполеону» стоит больше, чем оратории и поэмы, наперебой восхваляющие «гения всех времен», и в этом, вероятно, и состоит причина его милостей, оказанных Тарле.
Если же говорить о целях Сталина — укреплении и расширении великого и влиятельного российского государства, то в этом вопросе Тарле был совершенно искренним его единомышленником, и когда требовалась — помощником.
