— Мне обещали, — говорила она, — свозить меня на Кавказ, к морю!..
В словах ее были Вера и Надежда. И я вспомнил: так звали ее покойных сестер, старшую и среднюю. Теперь наступал ее черед — Любови, земной Любви. Молодая душа, она бы и сейчас откликнулась на родной зов: «Любаня! Помоги!» Но того, кто ее звал, не было на земле уже сорок шесть лет…
И слушая ее, я закрывал глаза и, словно наяву, видел ее в ласковой пене на той вечно меняющейся белой границе золотого песка и морской синевы, одну на всем берегу от мыса до мыса.
И теплая медленная волна поднимает ее невесомое тело и неспешно уносит вдаль.
И остаются только пустынный берег и Море.
Но уже не служила ей рыбка золотая…
* * *
Как-то я, имея свободный вечер и пишущую машинку в Москве, по памяти, через несколько дней после одной из встреч с Любой, записал два ее рассказа.
Притча о встречах с ныне забытым великим поэтом нравоучатовым
Дочь первого книжного издателя Михаила Афанасьевича Булгакова — Ангарского, узнав, что я никак не могу пристроить свою вторую книжку воспоминаний «У чужого порога» — о моих странствиях в эмиграции, парижских и берлинских встречах (там у меня были и Бунин, и Алеша Толстой, и Саша Черный, и Тэффи, и многие другие) — книгу, о которой Мака (М. А. Булгаков. — Л.Я.) говорил, что я ее «должна написать», каким-то образом рекомендовала меня главному редактору «Нового мира». Я принесла ему рукопись и передала, сказав при этом, что единственное, что я могу гарантировать, — это то, что скучать за ее чтением он не будет.
Прошло время, и я узнала, что читает рукопись его жена (она, оказывается, ловко разбирается в литературе), а ему все некогда. Я поговорила с женой. Она сказала, что у Сергей Сергеича сейчас много всяких заседаний, а потом им нужно съездить в Польшу.
— Вернемся — обязательно прочтет, — сказала супруга в конце беседы.
Вернулись. Я позвонила — хотела узнать, как мои дела. И вдруг Сергей Сергеич пригласил меня к себе и целых сорок (!) минут беседовал со мной.
Речь он начал с похвал. Сказал, что действительно не скучал, читая. Сказал, что написано пером профессионала, что во мне блестит нереализованный профессионализм, что я должна была писать, несмотря ни на что и уже давно. Я поблагодарила, сказала, что прошлого не вернешь, и теперь меня больше волнует, как будет сегодня и завтра. Тогда он, слегка помявшись, сказал, что я, вот, не смогла, несмотря на свою одаренность, поставить в центр повествования какого-нибудь отрицательного, даже очень отрицательного мерзавца-антисоветчика и сосредоточить на нем весь свой писательский гнев. Я отвечала, что, конечно, не могу, поскольку такие мерзавцы в эмиграции мне не попадались.
