Над площадью ярко светило солнце, рисуя на земле тень от листвы. Купол церкви сверкал золотом. По небу плыли белые облака. До боли в глазах Эстер смотрела вокруг. Со всех сторон на площадь шли люди. Бедные евреи выходили из узких улочек, из подвалов, где прожили все эти годы, шли, неся свои вещи — потертые фибровые чемоданы, белье в узлах, съестные припасы в холщовых котомках. Самые старые — ребе Ицхак Салантер, Яков, старики из Польши — надели свои тяжелые зимние лапсердаки и шапки из каракульчи. На некоторых женщинах было по два пальто, одно поверх другого, головы у всех повязаны большими черными платками. Шли и богатые евреи, с чемоданами получше, в одежде поновее, но многие и вовсе без вещей, потому что не успели толком собраться. Несколько человек приехали в такси с побережья; у них были напряженные бледные лица, и Эстер подумала, что все это — площадь, дома, фонтан, синие горы вдали — они, наверно, видят в последний раз.
Рев грузовиков стоял над площадью, и разговаривать было невозможно. Колонна машин вытянулась вдоль всей улицы, от площади до каштановой рощи. Моторы работали, облако синего дыма стояло над мостовой. Люди столпились вокруг фонтана, тут же были и дети, но сегодня они не бегали. Бедно одетые, они жались к матерям, которые сидели, нахохлившись, на узлах с бельем. Солдаты Четвертой итальянской армии стояли у гостиницы, ожидая команды «По машинам!». Эстер подошла ближе, и ее поразили их лица: вид у всех был потерянный, взгляд отсутствующий. Многие наверняка не сомкнули глаз в эту ночь, ожидая известий о капитуляции и перемирии. Солдаты ни на кого не смотрели. Они просто ждали, стоя у гостиницы, а грузовики урчали моторами по другую сторону площади. Евреи, расположившиеся вокруг фонтана, суетились, перетаскивали вещи с места на место, будто искали, где удобнее ждать. Жители деревни и окрестные фермеры тоже были здесь, но держались поодаль; из-под аркад мэрии они смотрели на сгрудившихся у фонтана евреев.
Там, под аркадами, прячась в тени, неподвижно стоял Тристан. Его красивое лицо было бледно, темные круги залегли под глазами. Он выглядел безучастным, только зябко поеживался в своем английском костюмчике, обтрепавшемся за лето в дальних прогулках. Проснувшись утром от наполнившего долину гула, он тут же вскочил и оделся. В дверях гостиничного номера его окликнула мать: «Куда ты?» Он не ответил, и она сказала странным, севшим от беспокойства голосом: «Постой! Не ходи на площадь, это опасно». Но Тристан был уже на улице.
