Вокруг Эстер девушки и девочки, обратив лица к огням, повторяли непонятные слова и раскачивались взад-вперед. От запаха оплывших свечей, смешавшегося с запахом пота, от ритмичного пения кружилась голова. Эстер не смела шевельнуться, но, сама того не сознавая, тоже начала раскачиваться взад-вперед, в такт окружающим женщинам. Она пыталась прочесть по их губам слова незнакомого, такого красивого языка, который отзывался в самой глубине ее существа, словно каждый слог будил воспоминания. Дурнота накатывала на нее в этой пещере, полной тайн, когда она смотрела на огоньки свечей, звездами сиявшие в сумраке. Никогда она не видела такого света, никогда не слышала подобного пения. Голоса взмывали, набирая силу, затихали, звучали вновь в другом конце зала. Иной раз чистый женский голос один выводил длинную фразу, Эстер смотрела в ту сторону, на закутанную в покрывало фигуру, которая раскачивалась сильней и, раскинув руки, вся подавалась к свету. Когда она умолкала, слышалось глухое бормотание зала: аминь, аминь. Потом откуда-то откликался мужской голос, и вновь звучали непонятные слова, похожие на музыку. Впервые в жизни Эстер поняла, что такое молитва. Она не знала, как это вошло в нее, откуда, но в ней крепла уверенность: это и глухой гул голосов, вдруг завораживающий незнакомым языком, и мерное раскачивание тел, и свечи, сияющие звездами в теплом и полном запахов сумраке. Это подхватывающий вихрь слов.
Здесь, в этом зале, ничто больше не имело значения. Ничто не страшило — ни гибель Марио, ни немцы, уже приближавшиеся к долине на своих танках, ни даже тот сон об отце, как он идет, такой высокий, на рассвете к горам и исчезает, скрывается в траве, словно уходит в смерть.
Эстер медленно раскачивалась, вперед-назад, неотрывно глядя на пламя свечей, и голоса, мужские и женские, тонкие и густые, отзывались и перекликались в ней, произнося слова на языке таинства. И Эстер чувствовала: ей все под силу, она преодолеет и время, и горы, подобно той черной птице, что показал ей отец, улетит за моря, туда, где рождается свет, в Эрец Исраэль.
* * *
В субботу 8 сентября Эстер проснулась от шума. Раскатистый гул доносился со всех сторон сразу, разливался по улицам деревни, проникал в каждый дом. Эстер встала и в полумраке своей ниши увидела, что кровать родителей пуста. В кухне мать, уже одетая, стояла у открытой двери. При виде ее глаз у Эстер ёкнуло сердце: они были полны тревоги, и этот взгляд словно отвечал раскатам за окном. «Твой отец ушел ночью, он не хотел тебя будить», — ответила Элизабет на молчаливый вопрос Эстер. Гул, то удаляющийся, то нарастающий, казался нереальным. «Это американские самолеты, — сказала Элизабет, — они летят в Геную… Итальянцы проиграли войну, подписано перемирие». Эстер прижалась к матери. «Значит, итальянцы уйдут отсюда?» Тревога поселилась и в ней, словно льдом сковала руки, ноги. Дышать стало трудно, думать тоже. Гул самолетов стихал, раскаты звучали где-то вдали, точно уходящая гроза. Но теперь Эстер услышала другой, более отчетливый шум. Это ревели моторы итальянских грузовиков, поднимавшихся из долины к деревне: они бежали от немецкой армии. «Война не кончилась, — медленно произнесла Элизабет. — Скоро придут немцы. Надо уходить. Нам всем надо уходить отсюда». Рев грузовиков был теперь оглушительным, они заходили на последний поворот перед деревней. Элизабет подняла собранный чемодан, стоявший у двери, старый кожаный чемодан, в котором она хранила все мало-мальски ценное. «Иди оденься. Надень что потеплее и хорошие ботинки. Мы пойдем через горы. Отец нас потом догонит». Она заметалась, натыкаясь на стулья, в поисках какой-то нужной вещи, которую забыла взять. Эстер оделась быстро. Поверх свитера накинула доху из овчины — ее оставил Марио на спинке стула в тот самый день, когда он погиб. Голову повязала черным платком, который дала ей мать.
