Словом, совсем как в «Собаке Баскервилей», «сцена обставлена как нельзя лучше» для явления грозных сил в выродившийся, грязный мир. Вообще параллелей с конан-дойловским романом здесь гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд — особенно в наполненной мистическими испарениями атмосфере. Ледники представляются аналогом Гримпенской трясины, они так же поглощают жертвы, создавая им потрясающей красоты полупрозрачные склепы; несмотря на опасность походов в эти места, преступник ориентируется здесь прекрасно, ему не грозит ничего. Будучи олицетворением зла (убийство — всегда зло, тем более столь жестокое, как описанные в книге), он чувствует себя в обители смерти как дома.
Впрочем, насчет олицетворения зла здесь следует говорить с осторожностью. И это становится особенно очевидным, когда мы отвлекаемся от завораживающей картины белоснежных горных вершин и знакомимся с сыщиком. Литературный критик, специализирующийся на истории жанра, наверное, написал бы: «Французский детектив сделал огромный шаг от знаменитого комиссара Мегрэ…» Действительно, Пьер Ньеман не только полицейский, он еще и преступник. Его отправили в горы не столько для расследования, сколько, что называется, от греха подальше: роман начинается с зверского убийства, совершенного комиссаром. Во время разгона хулиганствующих футбольных фанатов он забил насмерть одного из хулиганов. Вот начальство и приняло в срочном порядке командировать несдержанного полицейского в горы — «выпустить волка из логова». Кстати, в образе комиссара Ньюмена постоянно подчеркиваются звериные, хищные черты ночного охотника, «выпущенного из логова» — по словам его же начальника: «В мертвенном свете неоновых ламп по грязному залу слонялись несколько призраков весьма знакомого вида. Негры в просторных развевающихся одеждах. Проститутки с длинными, заплетенными на ямайский манер косичками. Наркоманы, бродяги, пьяницы. Все эти существа принадлежали к его… миру сыщика… Он снова взглянул на окружвших его ночных посетителей. Эти привидения были деревьями ЕГО леса, того самого, по которому он некогда крался бесшумной поступью охотника». Есть и еще одна любопытная и навязчиво подчеркиваемая автором черта — панический страх перед собаками, опять-таки, имеющий животную природу страх хищника перед стражами… Вообще, образ Пьера Ньемана — один из двух центральных образов книги — весьма важен для понимания подтекста «Пурпурных рек»: человек, носящий многозначительную фамилию («новый человек») обуреваем массой комплексом, с которыми не может справиться ни сам, ни с помощью психоаналитику, которого посещает регулярно. Строго говоря, его самого можно было бы определить как маньяка — склонность к немотивированному насилию и одновременно к паническому страху, (перед теми же собаками) превращают комиссара Ньемана в настоящего психа. Впоследствии именно его страхи приводят к гибели его молодого помощника… Словом, менее удачную и более странную фигуру в роли традиционного сыщика представить себе трудно. Когда французские газеты в связи с выходом романа писали о галлюцинирующем воображении писателя, думаю, это скорее относилось к галлюцинирующему, психопатическому воображению героя. Об этом в романе говорится впрямую: «Пьер Ньеман всегда жил в мире насилия, в развращенном мире, с его безжалостными, дикими устоями… Он утратил чувство самоконтроля. Насилие проникло в его плоть и кровь, помрачило разум… Ему так и не удалось преодолеть собственные страхи. Где-то глубоко, в дальнем уголке сознания, по-прежнему выли свирепые псы…»
