Шаркая, он потащился в кабинет, взглянул на дядюшкиного Шиву, танцующего в огненном кольце, широко раскинувшего две пары рук, и на слова, написанные позавчера им самим. Сел.
«Чтобы попытаться осмыслить привязанность Хайдеггера к досократовским философам, нужно вспомнить метафизические модели, иллюстрирующие связи и тождества, и представить Множество (видимое) как Целое. Целое (или Единое) — вот в чем суть. Целое имеет многочисленные лики и грани, способ познания его состоит в соотнесении (или, можно сказать, сопровождении) понятий с разными номинациями. Христианство придает особое значение концепту Единого Целого, но осмысляет его через Троицу или Двуединство. Чрезмерная концентрация на Целом, становясь невыносимой, порождает массу побочных понятий и сущностей. Они, разумеется, могут воплощаться в образах святых, младших богов, в понятиях разрозненных второстепенных добродетелей и так далее. Сила, образующая Целое, испытывает (справедливо это или нет — вопрос другой) сопротивление. Хайдеггер хочет показать нам внутреннюю связь между великими греческими идеями и таким образом подкрепить и объяснить собственную доктрину Бытия, которая зиждется на сходном внутреннем круге концепций».
«Что, черт возьми, все это значит? — подумал Бенет. — Вернее, что я хотел этим сказать? Я-то надеялся, что работа будет для меня убежищем, а вместо этого вверг себя в какую-то мрачную гигантскую паутину, паутину его интеллекта. Интересно, действительно ли, как говорят, милый добрый Целан[16] посетил его в той горной хижине… И Ханна Арендт простила его… И он посмел присвоить себе великого Гёльдерлина, а также и греков?.. Увы, все это покрыто мраком, но у меня — свой мрак, это мой крест и мои вериги. Я ничтожен, и я не понимаю. Ну почему я не выбрал свет и не занялся поэзией вместо философии! Ведь в молодости, до искушения этой философией, я писал стихи! А теперь это уже невозможно. Только Тим был для меня источником света в окружающем мраке. И греки, греки… Но даже они тускнеют и отдаляются. Не схожу ли я с ума?» — подумал Бенет, вставая из-за стола. Что ему теперь делать? Как он мог слепо копаться в этой бредовой галиматье, когда день так и не принес ничего, кроме ужаса? Медленно, тяжело он побрел на кухню, попытался съесть яблоко. Открыл бутылку красного вина, выпил немного, сел, положив голову на стол, потом поднял ее. Неужели он безумен? Где сейчас Мэриан? Плавает в Темзе? Отравившись, лежит в какой-нибудь обшарпанной лондонской комнате, где ее несколько месяцев, а то и лет никто не найдет? А Эдвард? Что он, Бенет, при всей своей деловитости сделал для Эдварда? Он вскочил и вышел в сад.
