— даже великие поэты были бедны словами, они черпали силу из великого внешнего источника и превращали ее в слова. Роджер застыл, неосознанно повторяя про себя слова, молча и очень медленно раскрываясь навстречу их смыслу: «бедности людского слова» — «отцу в ответ сыновнее сказало Божество». Запели скрипки и медленно стихли вдали, а он стал медленно возвращаться в себя и тут же встретился взглядом с сочувствующими и понимающими глазами Филиппа.
Музыка умолкла. Консидайн встал и подошел к гостям.
— Вам понравилось? — спросил он.
Все промолчали. Только сэр Бернард неожиданно встал. Он посмотрел на Консидайна, и на величественном фоне их хозяина его собственная сухощавая фигурка казалась какой-то совсем уж незначительной. Однако в голосе его, когда он заговорил, звучали победные нотки.
— Прекрасная музыка! Но ее чары на меня не подействовали.
— И вы этим гордитесь? — скептически спросил Консидайн.
Сэр Бернард пожал плечами.
— Музыка должна быть музыкой, — сказал он. — Я люблю слушать музыку как джентльмен. Что это было?
— Пьеса написана одним из моих друзей, — сказал Консидайн. — Он преодолел все, кроме музыки, в ней он растратил силы и умер. Мы питаемся плодами его трудов, чтобы сделать больше, чем он.
— Но… — начал Роджер, заинтригованный его словами, — вы хотите сказать, что сочинять музыку — напрасная трата времени?
— А разве нет? — спросил тот. — Если вы хотите большего, чем звук, это напрасная трата сил, так же напрасно тратить силы на возлюбленную, если их можно потратить на что-то большее.
— Но это смерть для всего! — воскликнул Роджер.
— А если даже и так? — спросил Консидайн. — Хотя это, конечно, не так. Избыток сил дается человеку не для того, чтобы он растратил его на решение бытовых проблем. Искры этого огня больше, чем все ваши величественные погребальные костры. А когда сама смерть станет лишь страстью восторга, мы будем сочинять музыку, которой вам просто не вынести, и станем отцами детей, которые ее услышат. Прислушайтесь к пророчеству.
Он кивнул одному из тех, кто прислуживал им за столом. Молодой человек задернул занавес и вышел из комнаты. Консидайн оставил гостей и подошел к маленькому столику возле занавеса. Единственный свет в комнате давал высокий торшер рядом с ним, так что сэр Бернард и другие оставались в тени.
Роджер посмотрел на африканца, сидящего рядом и погруженного, казалось, в сонное оцепенение, потом перевел взгляд на Консидайна. Обычный джентльмен в обычном смокинге… но чернота одежды и бабочки, белизна манишки и манжет сливались в некий торжественный символ. На фоне величественных сапфировых занавесей Роджер видел фигуру в облачении жреца, неподвижную, внимательную, наделенную силой давать или отказывать. Руки Консидайна были расслаблены, голова немного откинута назад, взгляд отсутствующий, как будто он медитировал, а за ним разливалась лазурь, словно плащ, который слуга только что снял и все еще держал развернутым, перед тем как сложить. К этому человеку оказывались неприменимы никакие определения — он был и современен и мифологичен одновременно, но не только, не только… В этой фигуре заключалось нечто большее. Это стоял Человек, осознающий себя и свои силы, человек могучий и победоносный, отважный и невозмутимый, вершитель и пророк. Время и пространство стали его владениями, уже неразделимые, но сплетенные в едином видении, оттеняя своим фоном это живое господство. «Сама смерть лишь страсть восторга» — сама смерть вполне могла бы улечься у этих ног в черных блестящих туфлях, по мановению рук, выглядывающих из жестких сияющих манжет священника. Как для Филиппа были важны платья Розамунды, так всегда и везде боги, оказываясь среди людей, превращали обычные повседневные одежды в священные одеяния.
