Роджер никогда особенно не любил музыку, но не стал отказываться от предложения, сделанного в такой форме, которая и не предполагала отказа. Может быть, сэр Бернард и смог бы найти основания для отказа, жизненный опыт помог бы, но ни ему, ни Филиппу даже пытаться не стоило. Вот он и не сопротивлялся. Наоборот, подумал он, под музыку можно спокойно обдумать невероятные речи хозяина. Пока сказанное Консидайном в голове не укладывалось. И что, интересно, тот имел в виду, когда говорил, будто все великие образцы искусства содержат одновременно и смерть, и новую жизнь? Роджер уселся поудобнее, без интереса взглянул на музыкантов поодаль и стал подыскивать подходящую строфу для начала размышлений. Это должна быть хорошая строфа… Он выбрал: «Отцу в ответ сыновнее сказало Божество».[24] Он понял, что заиграла музыка. Отлично, поехали. Простой анализ, союз противоположностей, так часто существующий в поэзии, был достаточно ясен. Противопоставление латинского «сыновний» и английского «Божество» и идей, выраженных этими словами — сыновний, подразумевающий подчинение и послушание, Божество — власть, завершенность. Что-то подобное нетрудно проделать и для «ответа» и для «сказало». Но вот смерть… музыка мешала ему, к черту музыку! Как-то странно слова стали заодно с музыкой, а не с его мыслями. Он думал… о чем же он думал? — а, об осторожном обращении… с чем? Да, со словами, с ассоциациями: «сыновнее»— взлет, и скрипки резко заплакали — «Божество». «Сыновнее» — он был сыном чего-то, сыновнее — подавление себя в присутствии чего-то, наверное, божества. Божество было победным звуком, проносящимся сквозь его сознание, сыновнее — мягкостью гласных и губных звуков, слово, которое было им, так легко скользящим сквозь мощь всей строфы, мощь, взорвавшуюся в согласных «Божества». Сыновнее — значит умереть, подчиниться музыке и пребывать в согласии с чем-то, что сказало в ответ. Но это именно он сказал в ответ… ответ, ответ, ответ, но что же сказало? «Сказало, сказало», пели звуки, не произнося «сказало», но давая ответ. Оно — слово, звук, говорили сами по себе, «сказало» было лишь эхом сказанного. «Отцу в ответ сыновнее сказало Божество» — и Роджер Ингрэм остался позади, даже тот Роджер Ингрэм, который любил эту строфу, ибо строфа вынуждала его ответить ей жизнью или смертью, быть ничем, кроме сыновнего божества. Мильтон оказался лишь именем особой формы этой бессмертной энергии, строфа оказалась лишь возможностью познать вечное восхищение, восторгом всего, сочетающегося в этой страстной радости, познанием ее, частью ее. Разум всего лишь отметил великолепие строфы, но когда Роджер перешел в нее, стал ею, разум занял место одного из составляющих элементов. Дальше его вел моральный долг. Для начала надо овладеть этой новой энергией, чтобы управлять и моральным долгом, затем — затем у него будет время отыскать еще более великие силы. «Сила, названная так в знак бедности людского слова»,
