— Что? Опять этот хулиган?
— Ага. Он это… разбил баллон с компотом.
— Как? — изумилась мама. — Он был здесь?!
— Да. Нет. Он это… как даст по баллону… из рогатки…
— Постой. Я ничего не пойму. Ведь баллоны стоят в нише!
— Конечно. В нише. Я же и говорю. Я взяла баллон…
— А кто тебе разрешал?
— Ой, мамочка! Я же хотела тебе приятное сделать, — лисой крутилась Сонька, — и стала вытирать пыль на полке… А их на окно поставила. А Пугач как даст из рогатки. И разбил. А я схватила их и давай назад скорей ставить… А то бы он все побил! А он как стрельнет еще. Чуть мне в глаз не попал! — Сонька уже не могла остановиться. — А эта… ну Ренка, еще стоит рядом и смеется…
— Ах он бандит! Ну, теперь я до него доберусь! — завопила Олимпиада Трифоновна. — Самый мой любимый компот. А ты, Клавка, опять к этой Ренке бегаешь! Чтоб ноги твоей там не было! Нашла подружку!
— Неправда! — сама неожиданно для себя закричала Клава. — Пугач не бив! А Ренки близко не быво! Это Сонька сама все!
Недаром девочки в классе называли Соньку артисткой. Лгать, наговаривать и притворяться она умела, как никто другой. Сонькины глаза стали круглыми от удивления и обиды. Она повернулась к маме, и та увидела: Соня вот-вот заплачет. Тонкие губы ее дрожали. Она закрыла лицо руками.
— Клавка! Ты опять?! — закричала мама. — Да как ты смеешь! Из-за каких-то хулиганов на сестру родную наговаривать!
— Она врет, врет, — безнадежно оправдывалась Клава. Все убедительные, нужные слова куда-то подевались. Она понимала, что мама поверит не ей, а Соньке. Она и сама бы поверила, если бы не видела всего своими глазами. И все-таки Клава твердила: — Она врет… врет…
Но мама уже не слушала ее. Быстрая на расправу, она больно отшлепала Клаву и поставила на колени в угол:
— Стой тут, дрянь! Пока не признаешься, что наврала…
Уже час стоит Клава на коленях в углу. Больно коленкам. Очень больно. И еще больно где-то в середине, в груди. Слез нет — все выплакала. Потом ноги занемели, и уже стало не больно. А та боль, что внутри, бьет ее мелкой дрожью, дергает за плечи, вырывается наружу тяжелыми всхлипами, стучит молоточками в висках: тук-тук-тук. Голова стала тяжелой, и все сделалось безразличным. Все равно никто не верит. Никто не любит ее. Губы шепчут:
— Вот… Вот заболею и… и умру… тогда… тогда узнаетею…
— Хватит тебе ныть-то! — кричит из кухни мать. — Ишь, моду взяла: свое устанавливать! Я из тебя эту дурь выбью. Признавайся, что наврала. А-а-а, молчишь?! Ну и стой, дрянь, хоть до утра.
