Берю доволен. Не подумайте только, что он садист, что он находит удовлетворение в чужом страдании. Нет, его надо понять! Тридцать лет рогоносец, тридцать лет на службе в полиции, тридцать лет насмешек, и в течение этих тридцати лет: обложенный со всех сторон налогами, стреляный, презираемый, постоянно под хмельком, жиреющий на глазах, обрабатываемый газето-киноидеологией, госпитализированный и реанимированный после аварий, оболваненный; — это ведь чего-то стоит! Все это накапливается, распирает, бродит, кипит, питает эмоции и требует выхода и, наконец, вырывается наружу! И поверьте, всем подобным ему, наилучшая разрядка в созерцании страдания других! Потому что если те, другие, тоже сделаны из той самой плоти, то не для того лишь, чтобы однажды лечь в землю, как все мы! Если они чувствительны к боли, если они способны страдать, плакать и звать своих матерей, надо чтобы эти способности послужили им, а не оставались невостребованными в течение всей жизни, правда ведь? В этом кроется гармония нашего бытия! Мы обязаны платить за все плохое, что мы творим по отношению к другим! Это самый справедливый закон жизни!
Пока я философствую[22], Берю готовит свой коронный номер, достойный программы любого мюзик-холла. Если позволить ему, то он, увлекающаяся натура, обнажит своего клиента до самого скелета. А это ведь уже не похоже на мюзикхолловский стриптиз, не так ли?
Он начинает с того, что снимает с инженера пижамную куртку, рубашку... Затем вынимает из кармана складной нож с рукояткой из рога яка. В ноже всего два элемента: тонкое как скальпель лезвие и штопор (вы разбираетесь хорошо, что к чему).
Обычно Берю пользуется своим ножом, чтобы порезать хлеб на мелкие кубики, как это делается при дворе английской королевы.
— Я думаю, что он развяжет твой язык! — произносит Берю.
— Это самосуд хулиганья! — с презрением в голосе выкрикивает Консей.
Толстяк хохочет так искренне, что даже живот, отягощенный божеле[23] начинает лихо трястись.
— Ты прав, я самый отъявленный хулиган!
Он проводит лезвием ножа сверху вниз по безволосой груди главного инженера. Появляется узкая кровавая линия.
Я отвожу глаза в сторону. Постарайтесь меня понять. За всю свою карьеру я разговорил приличное количество своих современников и сломал намного больше челюстей, чем маркиза Тремюий сносила пар обуви. Но все это было продиктовано крайней необходимостью в интересах следствия.
Я просто иначе и не мог действовать.
