Вскорости свадьба наладилась. На той свадьбе Илюха-кержак муж-молодец уже пил чай китайский. И не один только чай золотой пригубливал он, он еще и другим не побрезговал тоже. Видать стало всем свадебным гостям, что хорошо оне с Ерохой-мастером тот раз обновку примерили.
От свадьбы пошли детки — один, другой, третий и далее так. И сделался в Лебяжке нашей род человечий Глазковых. Известная стала фамилия.
Ладно, коли так.
Вот какая была сказка, и она к нынешнему застолью хорошо приладилась: про мастера же речь шла, а мастеровых — плотников, столяров, печников была за столом добрая половина, они сидели и, довольные, похохатывали.
И ладно еще, что сказка говорилась за столом «на глазок». А то была она хорошо известна и на другой манер — «на пупок», и тогда в ней повествовалось, будто бы мастер еще и пупок сделал Илюхе из камешка, будто бы это изделие пригодилось ему в дальнейшей жизни — и дома, в Лебяжке, и в дальних извозах.
Но то уже чисто мужской был разговор. Может, это и правдой было, поскольку фамилия Пупковых в Лебяжке тоже водилась.
Как говорится — ладно, коли так.
Сказка понравилась многим, больше всех Ивану Ивановичу.
Нынче она говорилась Домной, женой Николая Устинова. Когда женщины дружно перекричали мужиков, взяли над ними верх и отстояли сказку за собой — на этом их единение тотчас и кончилось, они тут же раскололись между собой: одни шумели, чтобы о девке Лизавете рассказывала Зинаида Панкратова, другие — чтобы Домна Устинова.
И если в песнях, которые нынче без конца пелись и только сейчас примолкли, заводилой была Зинаида, то в сказочницы женщины ее уже не пустили: «Чо это — Зинка да Зинка? Да свет, чо ли, на ей сошелся — и петь она, и говорить она! Пущай Домна сказку говорит!»
Домна поотказывалась: «Да где ужо мне!», «Да нет же — у Зинаиды лучше, как у меня, получается!» Ну, а потом и взялась за сказку.
У нее был чуть глуховатый голос, и когда ей приходилось говорить за мужчину — за Илюху-кержака или за Ероху-мастера, у нее получалось даже интереснее, чем за девку Лизавету.
Лицо у Домны было скуластое, немного даже киргизское, а в то же время белое; ни у одной лебяжинской женщины не было такой же белизны лица. Рассказывая, она всё время смотрела внимательно на одного, на другого, на третьего слушателя, так что каждый невольно ждал ее взгляда на себя.
Устинов со своего торца слушал жену тихо, уважительно, что было не совсем слышно ему издалека, о том он догадывался, слегка кивая.
