Повернулся, свистнул.
— Жигулин, ко мне!
Подбежал боец — невысокий, по-бабьи одутловатый. Винтовка за спиной у него болталась из стороны в сторону.
— Вот, знакомьтесь, Ефрем Жигулин. Ефрем, отведешь товарищей в Пружаны. Шепнешь Антохе, чтобы объяснил им все, что они попросят. Товарищи серьезные, из Москвы.
— Ну, командир, — досадливо протянул Шибанов. — Давай только без подробностей.
Титоренко и сам понял, что сказал лишнее. Сердито насупил густые брови.
— В общем, передай, что я велел ему отвечать на все вопросы. Подробно, понял?
— Понял, товарищ начштаба, — неожиданно молодцевато ответил Жигулин. — Передам все в лучшем виде!
— Потом приведешь товарищей обратно. И смотри, отвечаешь за них головой!
— Обижаете, товарищ начштаба — боец дурашливо закатил глаза. — Разве Ефрем Жигулин вас подводил когда-нибудь?
— Кончай паясничать, — Титоренко повернулся к гостям, пожал плечами. — Вы не смотрите, что он с виду такой балбес, парень-то он неплохой. И образованный — учился до войны на зоотехника.
Неплохой парень Ефрем Жигулин оказался, к несчастью, невероятно болтлив. Всю дорогу он изводил Гумилева и Теркина рассказами о своих боевых подвигах, которых в его биографии, судя по всему, накопилось больше, чем у среднестатистического рыцаря Круглого Стола. На середине повести о том, как Жигулин заманил большой отряд немцев в болото, где они все и потонули, Гумилев не удержался и сказал:
— Знаешь, тебе повезло больше, чем Сусанину.
— Это почему? — не понял Ефрем.
— Сусанина поляки убили. А ты вон живой.
— Да ну, Сусанин, — недовольно поморщился Жигулин. — Это когда было! Да и вообще, сказки все это. Вы б еще татарское иго вспомнили. Я ж вам про настоящую жизнь рассказываю! Вот кончится война, непременно закончу учебу, а потом книгу напишу! «Война глазами партизана», ничего название, да? Или вот еще хорошее — «Суровые мстители». Правда, здорово?
— Чего уж мелочиться, — сказал Теркин. — Назови книжку «Меня боялся сам Гитлер». И чтоб обязательно с портретом автора на обложке.
— Да ну, — порозовел Жигулин, — нескромно как-то…
Некоторое время он молчал, пытаясь понять, не смеются ли над ним гости, но поскольку Теркин и Гумилев не стали развивать тему, наслаждаясь долгожданной тишиной, ни к какому определенному выводу так и не пришел.
— А сильно фрицы Москву-то разбомбили? — спросил Ефрем минуты через две. Видимо, молчать дольше он был физически не способен.
— А ты сам-то в Москве бывал? — вопросом на вопрос ответил Теркин.
