У дверей моего дома мы обменялись рукопожатием. Он пришел в восторг, видя, как близко мы живем друг от друга. Что привлекало его ко мне, я решительно не мог понять, так как сам он мне ужасно надоел и я почти не скрывал этого. Впоследствии я узнал, что у него было особое свойство приходить в восторг от всякого, кто не оскорблял его прямо в глаза.
Три дня спустя он без всякого приглашения ворвался ко мне в кабинет, видимо уже считая себя моим задушевным другом, и стал извиняться, что никак не мог навестить меня раньше, что я ему охотно простил.
— У вашего дома я встретил почтальона, и он передал мне для вас вот это, — сказал он, вручая мне голубой конвертик.
Там оказалось напоминание о необходимости внести плату за воду.
— Мы должны занять твердую позицию в этом вопросе, — заявил он. — Я вижу, плата тут начислена до двадцать девятого сентября. С какой стати платить эти деньги теперь, в июне?
Я ответил примерно в том духе, что платить за воду так или иначе придется, а потому не все ли равно, когда платить, в июне или в сентябре.
— Дело не в сроке, — ответил он, — а в принципе. Чего ради платить за воду, которой вы еще не пользовались? По какому праву они заставляют вас платить вперед?
Язык у него был подвешен хорошо, и я развесил уши, слушая его. В какие-нибудь полчаса он убедил меня в том, что это вопрос не пустяковый, что он связан с неотъемлемыми правами человека и гражданина и что если я заплачу эти четырнадцать шиллингов и десять пенсов в июне вместо сентября, то окажусь недостойным своих предков, отдавших жизнь в борьбе за те права, которыми я сейчас пользуюсь.
Он сказал, что водопроводная компания действует без малейших юридических оснований, и, поддавшись его уговорам, я тут же сел и написал председателю компании оскорбительное письмо.
В ответе, подписанном секретарем, говорилось, что ввиду непримиримости занятой мною позиции компания считает необходимым использовать этот случай для создания прецедента и потому подает на меня в суд, предлагая мне заблаговременно обратиться к своему адвокату.
Когда я показал письмо моему новому знакомому, он просиял.
— Предоставьте это дело мне! — ликовал он, пряча письмо секретаря в карман. — Мы им покажем!
И я предоставил это дело ему. Единственным оправданием мне может служить то, что я был поглощен работой над пьесой (по терминологии того времени она называлась комедийной драмой), и весь здравый смысл, которым я тогда располагал, очевидно, ушел на создание этой пьесы.
