— Вам не надоело безделье?
— Смотря какое…
— На фронте продолжаются жаркие бои, а вы от них в стороне.
— Моя война окончена.
— Кстати, вы ранены в бою? — Борцов на этот раз не взглянул на повязку. — Когда взорвалась наша фугаска, вы отделались лишь легкой контузией.
Броднер побледнел. Он был уверен, что русские не оставят без внимания его повязку, и все же старался скрывать свое малодушие. Обескураженный прямым вопросом, попытался выяснить то, что его беспокоило последние дни.
— Вероятно, вам уже известен характер моего ранения. Скажите, откуда?
— Из дневника вашего адъютанта.
— Лейтенанта Руммера?
— Да.
— Стоит ли вам, господин майор, обращать внимание на какую-то царапину, — уклончиво проговорил Броднер. — Ранение пустяковое.
Подумав, что такой ответ вряд ли убедит собеседника, Броднер быстрыми движениями стащил с головы бинт. Узкая, продолговатая полоска, начинавшаяся у правого виска, скрывалась за ухом. Она имела какой-то неопределенный сизо-бурый цвет.
— Ну, зачем еще это? Зачем? — произнес Борцов укоризненно. — Мы же с вами не на любительском спектакле.
Броднер опустил руку.
— Вы хотите, чтобы я сказал… Чтобы сознался, что не видел иного выхода… Да, так оно и было… Там, в лесу… Но мне помешали… До сих пор не знаю, хорошо это или плохо…
— Как видите, я прав, — после значительной паузы проговорил Борцов. — Рана ваша все-таки серьезная. Хотелось бы, чтобы и выводы из этого были серьезными.
— Никогда прежде Манфред Броднер не занимался самоосуждением. Других осуждал, себя же — нет. Я был уверен, что делаю именно то, что и должен делать. Все мои поступки были освящены свыше. Вашу границу я перешел не потому, что считал это необходимым. Был приказ фюрера. Не мне вам говорить, что такое для военного приказ. В то время я командовал ротой и я повел солдат, не подумав, нужно ли их вести в Россию. Да и потом столь же беспрекословно выполнял все приказы, ведь меня всю жизнь учили повиновению. В семье. В реальном училище. В военных школах рейхсвера… У нас когда-то было много политических партий, они вечно враждовали между собой, за что-то боролись… Лично меня это совершенно не интересовало. Какое дело солдату до политики. И когда после долгих лет безупречной службы, наших выигранных и проигранных сражений, после ужасной жизни в окопах, траншеях, блиндажах, под пулями, снарядами, бомбами, — мне все же стало ясно, что мы, немцы, совершаем преступление, я уже ничем не мог оправдать себя.
