Следует заметить, что к периоду нашего знакомства с господином Серебряковым я в полнейшем одиночестве проживала на пятидесяти трех двухкомнатных квадратных метрах, доставшихся мне в наследство после смерти горячо любимого дедушки. Дедуля успел-таки исполнить свою заветную мечту уже в самом конце тяжелой и затяжной болезни, в итоге сведшей его в могилу, — выбил бесплатную квартиру из каких-то запасных фондов, положенную ему как ударнику тыла и многолетнему работнику органов безопасности. И лишь только после его похорон, в ходе разборки личных вещей Льва Казимировича, перемежающейся бурными слезами, мне стало понятно — я не знала о своем деде практически ничего.
Мой доблестный дедуля, словно совершая привычный ритуал, раз в год достававший из шкафа парадный, украшенный орденами и медалями китель, вел воистину спартанский образ жизни, довольствуясь малым. Он не имел вредных привычек, не страдал болтливостью и почти никогда не заводил разговоров, даже косвенно бы касавшихся загадочных личностей моих недобросовестных родителей. Основываясь на нескольких его скупых намеках, я пришла к выводу, что мы с ним состоим в родстве по мужской линии, хотя вопиющее несходство наших внешностей сразу бросалось в глаза любому далеко не самому наблюдательному человеку. Я уродилась натуральной блондинкой с волнистыми волосами, а Лев Казимирович в молодости обладал густой каштановой шевелюрой, к восьмидесяти годам основательно поредевшей и поседевшей. Невысокий и коренастый, он отстал от меня на целую голову, объясняя это тем, что ростом я пошла в мать. Фотографий родителей у него не сохранилось, ибо, по словам деда, все их документы, с семейным архивом вкупе, сгорели в автомобильной катастрофе, выжить в которой сумела лишь одна я.
— Так, значит, они меня не бросали? — обиженно вскрикнула я, заостряя внимание на неосторожно вырвавшейся у деда фразе. — Ты мне врал? Но зачем? Не ты ли меня учил — одна маленькая ложь всегда порождает большие недоразумения!
— Много будешь знать — скоро состаришься! — хмуро проворчал отставной вояка, краснея до кончиков ушей и поспешно обрывая сей сумбурный, несомненно, весьма неприятный для него разговор. — Сама со временем все поймешь…
Больше мы никогда уже не заговаривали на эту тему, но несколько лет спустя, вернувшись домой после погребального ритуала и сидя над коробкой с его личными вещами, я подробно припомнила те необъяснимые слова, неосторожно сорвавшиеся с губ деда и заведшие меня в глухой тупик. Я абсолютно не сохранила в памяти хоть сколько-нибудь явственные образы родителей, погибших столь страшно и печально, и сейчас мучительно размышляла, стараясь понять, чем же успели они до такой степени насолить Льву Казимировичу? Насолить настолько, что в отместку он — добрейший и терпеливейший из всех известных мне людей — начисто вычеркнул их из своей жизни?
