Против подобных доводов трудно было что-либо возразить.
Сами понимаете.
— Думаешь, они хотят меня завербовать? — спросила она все с той же усмешкой.
— Не знаю, госпожа. Но я просто думаю, что если бы я занимал какой-то пост в трибунале и узнал, что в городе, само собой, есть женщина, о которой в корчмах рассказывают чуть ли не легенды, то я бы послал какого-нибудь шпиона, чтобы он выяснил, кто она такая. Трибунал собирает сплетни и тайно интересуется каждым, кто, само собой, не такой как все. Ни с того ни с сего в Лонде появляется женщина, о которой чуть ли воробьи не чирикают, неведомо кто, откуда, по какому делу, а трибунал это нисколько не волнует?
Таменат пожал плечами, с трудом скрывая раздражение. Его подопечная смотрела на него с легкой, все так же многозначительной улыбкой. Похоже было, что в ближайшее время выражение ее лица не изменится.
Ему вдруг пришло в голову, что он — старый дед. Увы, по-настоящему старый. У него даже мысли не промелькнуло, что Ридарета… Да, он вроде бы знал, что она невероятно красива, но знал… как бы это сказать… только теоретически. Даже, пожалуй, математически. К другим красивым женщинам она относилась как восемь и две трети к шести.
В какую формулу он должен был себя подставить, как упростить и преобразовать свою дедовскую сущность, чтобы в правой части уравнения получить результат в виде шестидесятилетнего молокососа? (Ибо в то, что можно быть молокососом даже сорокалетним, Таменат уже не слишком верил; столь молодые люди вроде бы еще растут?)
— Иду спать, — заявил он, поднимаясь с табурета; сиденье облегченно скрипнуло. — Завтра или послезавтра отправляемся в Громб. Вот и конец твоим хлопотам, Оген, и конец нашим столкновениям со здешним трибуналом. Ты тоже идешь? — строго спросил он приятеля, останавливаясь в дверях. — Ну тогда… пошли вместе, охотно выпью с тобой бокальчик вина перед сном.
«Бокальчик» означал солидную пьянку; Оген, если уж начал пить, просто так остановиться уже не мог. Ясно было, что ранним утром, как обычно, он не вскочит. Таменат умел мстить…
Ридарета осталась одна.
Сперва она просто сидела, улыбаясь скверному матовому зеркальцу и мягко поглаживая его ногтем. Потом сняла повязку и всмотрелась в свое изуродованное старой раной лицо, с явным удовольствием водя пальцем по шрамам, окружавшим пустую глазницу. Наконец она взяла длинную шпильку для волос и, медленно приблизив медное острие к уцелевшему глазу, коснулась его, сперва прикусив губу, а потом оскалив зубы. Сердце ее билось все сильнее и быстрее.
