— Пойду перенимать опыт, — шепнул он мне перед уходом. Но сделал это так, чтобы его слышали и командир, у которого мы были в гостях, и комиссар Дружинин.
— Ну что ж, — сказал польщенный этим генерал. — Пускай перенимает. Дело общее.
Я был доволен инициативой замполита: во–первых, потому, что тут действительно было чему поучиться, ну, а во–вторых, и потому, что этот его шаг как–то уменьшал неловкость, связанную с нашим отказом передать пушку.
Беседа с Федоровым продолжалась больше часа. Конец ей положил сам хозяин:
— Ну что ж, соседи дорогие, попробовали пищу духовную, а теперь давайте отведаем и пищу, так сказать…
— Греховну–у–у–ю, — пробасил один из федоровских комбатов, крепкий, ладный, в черном дубленом тулупе.
— Прошу отобедать с нами, — пригласил генерал.
На штабном столе появились украинские миски с парящей картошкой. Их споро расставляла перед нами полногрудая женщина. Она же внесла и бутыль с мутноватой жидкостью.
Хозяин начал с тоста:
— За боевую дружбу и с пожеланием успеха!
Затем последовало новое присловье, и на столе появилось второе блюдо.
— Не отведаете ли галушек?! Наши, черниговские, — немного жеманно потчевала нас та же женщина.
Мыкола Солдатенко довольно крякнул: — Оцэ так адъютантша! О цэ так галушки!
Дружинин поперхнулся и изо всех сил нажал под столом каблуком на мою ногу. Озорные его глаза заблестели, а я только скрипнул зубами: комиссарский каблук угодил как раз на любимую мозоль.
— Неважнецкий у тебя дипломат комиссарит, — сказал Дружинин.
Но я тоже был самого высокого мнения и о черниговских галушках, и о пышной адъютантше, хотя и досадовал на бестактность простодушного Мыколы.
В остальном все было чинно, благородно. Покушали плотно, выпили в меру, только «для сугреву».
В гостях и заночевали.
Выехали на рассвете, наспех проглотив завтрак.
После нескольких дней снегопада с Забужья потянуло гнилым ветром. Низкое аспидно–синее небо наползало на черные зубцы еловых вершин и грозилось пролиться слякотным, мелким полесским дождичком.
Когда пошли белоствольные березнячки, небо еще больше почернело, словно где–то там, на западе, в огромных чанах заваривали асфальт. Начинавшие укатываться санные дороги порыжели. Снег в лесу оседал и становился похожим на смоченную вату.
— Как бы не пришлось снова с саней переходить на телеги, — поглядывая в темень небес, хмурится Вася.
— Да, суток двое — трое потянет этот западноевропейский культурный ветерок, и поползешь по пузо в грязи, — отзывается уже освоившийся при штабе фельдшер–диверсант Сокол. Голова клячонки, на которой он едет верхом, почти тычется нам в плечи. Они с Васей Коробко трясутся впритык с санями.
