— Что до мальчика, вы его знаете, а если б не знали, то я здесь поручусь вам за него во всем; в нем заложены тонны добра, и не только я один так думаю, не правда ли, падре Пирроне?
Почтенный иезуит, оторванный от своего чтения, внезапно вновь предстал перед мучительной дилеммой. Он был духовником Танкреди и знал о многих его прегрешениях; не было среди них, разумеется, ни одного поистине тяжкого греха, но каждый из них мог, во всяком случае, на несколько центнеров уменьшить вес той кучи добродетелей, о которой шла речь, кроме того, все его грехи (и в данном случае об этом уместно вспомнить) служили надежной гарантией супружеской неверности. Само собой разумеется, что это не могло быть высказано как из светского приличия, так и по причинам, связанным с тайной исповеди. Падре Пирроне любил Танкреди и никогда бы не произнес ни слова, которое могло бы хоть как-то помешать или несколько, омрачить этот брак, который он в глубине души не одобрял. Иезуит нашел прибежище в Осторожности, наиболее гибкой из всех добродетелей человека.
— Неизмерима глубина доброты нашего дорогого Танкреди, и я скажу вам, дон Калоджеро, что он при поддержке небесной благодати и земных добродетелей синьорины Анджелики сможет однажды стать хорошим христианским супругом.
Это пророчество, рискованное но обусловленное осторожностью, не вызвало возражений.
— Однако, дон Калоджеро, — продолжал князь, пережевывая последние косточки жабы, — если незачем говорить вам о древности рода Фальконери, то, к моему прискорбию, столь же бесполезно — ибо вам уже это известно — говорить о том, что нынешнее материальное положение моего племянника не находится на высоте его имени. Отец дона Танкреди, мой шурин Фердинандо, не был что называется предусмотрительным отцом: пышный образ жизни большого синьора и легкомыслие его управляющих причинили тяжелый ущерб состоянию моего дорогого племянника и бывшего питомца; обширные поместья под Маццарой, фисташковая роща в Раванузе, плантации тутового дерева в Оливери, замок в Палермо — все, все пошло прахом, и вы знаете об этом, дон Калоджеро.
Дону Калоджеро и впрямь это было известно — самый знаменательный перелет ласточек, какой он помнил на своем веку; воспоминание о нем если не настораживало, то все же наводило страх на всю сицилийскую знать и в то же время доставляло радость всем Седара.
— За время моей опеки мне удалось спасти одну лишь виллу, ту, что рядом с моей; я сумел это сделать лишь благодаря множеству юридических уловок и кое-каким жертвам, которые я, впрочем, с радостью принес во имя блаженной памяти моей сестры Джулии и ради привязанности к дорогому мне мальчику. Это прекрасная вилла: лестница расписана Марвулья, а салоны украшал Серенарио, но в нынешнем состоянии она едва ли может служить даже хлевом для коз.
