Под вечер друзья, пришедшие повидаться, собрались в его комнате. С потолка свисала медная лампа с тремя светильниками, разливая по комнате мягкий свет своих погруженных в масло фитилей; на стоявшей в углу кровати бросались в глаза разноцветные матрасы и тяжелое желто-красное одеяло; в другом углу, отделенный толстой и плотной циновкой, стоял ящик, в котором хранилась медового цвета пшеница, каждую неделю отправляемая на мельницу, чтобы обеспечить нужды семьи; на стенах висели рябые изображения св. Антония, указующего перстом на божественного младенца; св. Лючии с широко раскрытыми глазами и св. Франческо. Саверио, который держит речь перед толпами полуголых, разукрашенных перьями индейцев; за окнами дома в звездных сумерках завывал ветер, который один лишь на свой лад поминал покойного.
Посреди комнаты прямо под лампой стояла на полу большая жаровня с ободком из светлого дерева, о который можно было упираться ногами; около жаровни на веревочных стульях расположились гости. Здесь были приходский священник, оба брата Скиро — местные землевладельцы — и дон Пьетрино — престарелый собиратель и продавец трав; в мрачном настроении пришли они сюда и мрачными пребывали; покуда женщины убирали внизу, здесь говорили о политике и надеялись услышать от падре Пирроне утешительные вести; он прибыл из Палермо, жил среди «синьоров» и многое должен был знать.
Утолив жадных до новостей земляков, друг-иезуит, однако, разочаровал жаждущих утешения. Отчасти в силу своей искренности, отчасти из соображений тактических он рисовал будущее в черных красках. Над Гаэтой еще развевался трехцветный флаг Бурбонов, но блокада оказалась свирепой и один за другим взлетали на воздух пороховые склады этой крепости, — там нечего больше спасать, разве только честь, а ее-то как раз и не хватало; Россия была другом, но далеким; Наполеон III держался вероломно, но был под боком; а о восстаниях в Базиликате и Терра ди Лаворо иезуит говорил неохотно: они в глубине души вызывали у него стыд.
— Нужно будет, — сказал он, — подчиниться этому итальянскому государству, безбожному и хищному, покориться его законам экспроприации и принуждения, которые из Пьемонта докатятся и сюда, подобно холере. Увидите, — сказал он в заключение слова, которые звучали не оригинально, — увидите, нам не оставят и глаз, чтоб плакать.
К этим словам применился традиционный хор деревенских жалоб. Братья Скиро и продавец трав уже ощутили укусы налогов; первых обложили чрезвычайными сборами и добавочными процентами; второго постигла огорчительная неожиданность — его призвали в мэрию и сказали: буде он не станет выплачивать двадцать лир в год, ему не позволят торговать лекарственными травами.
