— Но ведь я эту кассию, этот дурман, все эти святые травы, сотворенные господом, собираю своими руками в горах, в дождь и в зной, в предписанные дни и ночи! Сушу их на солнце, которое принадлежит всем, и сам толку их пестом, принадлежавшим еще моему деду! При чем же тут людишки из мэрии? Почему я им должен платить эти двадцать лир? Так, ради прекрасных глаз?
Его беззубый рот комкал слова, но в помрачневшем взгляде сверкала подлинная ярость.
— Прав я или нет, падре? Скажи мне ты.
Иезуит любил его: он был уже взрослым, согнувшиеся от постоянных блужданий и сбора трав мужчиной, когда священник еще запускал камни в воробьев; падре Пирроне даже испытывал к нему чувство признательности: продавая свои настойки женщинам, он всегда объяснял, сколько раз перед питьем нужно прочесть «Ave Maria» и «Отче наш», — иначе, мол питье не подействует. Осторожный рассудок иезуита не желал ведать, из чего на самом деле изготовлялись эти смеси и какие надежды возлагали на них покупатели.
— Вы правы, дон Пьетрино, сто раз правы! А как же? Но если они не отберут деньги у вас и у других, таких, как вы, бедняков, где ж им найти; средства, чтоб воевать с папой и грабить то, что ему принадлежит?
При мягком свете лампы, дрожащем от ветра, которому удавалось проникнуть сквозь плотные ставни, разговор затянулся. Падре Пирроне уже перешел к неизбежной в будущем конфискации церковного имущества — прощай тогда снисходительная власть местного аббатства; прощай похлебка, которую бесплатно раздавали в тяжелые зимние месяцы.
Младший Скиро неосторожно заявил, что, может быть, при новых порядках некоторые из бедных крестьян получат свой участок земли, но его робкие предположения были встречены полнейшим презрением.
— Вот увидите, дон Антонио, увидите. Мэр сам купит все земли, сделает первый взнос, а потом поминай как звали. Так уж было в Пьемонте.
Кончилось тем, что они ушли еще более хмурые, чем пришли, унося двухмесячный запас роптании. Остался лишь собиратель трав, который этой ночью решил не спать — взошла молодая луна, и он должен был отправиться к скалам Пьетрацци собирать розмарин; фонарик он захватил с собой и хотел сразу отсюда отправиться в путь.
— Но ты, падре, живешь среди благородных. Что говорят синьоры об этом пожарище? Что о нем говорит князь Салина, этот великий, гневный и гордый человек?
Падре Пирроне много раз задавал самому себе этот вопрос, и ему нелегко было на него ответить, прежде всего потому, что он отверг либо счел преувеличением сказанное ему доном Фабрицио в то утро в обсерваторий почти год тому назад. Теперь ему был известен ответ, но не удавалось облечь его в форму, понятную дону Пьетрино, человеку далеко не глупому, но разбиравшемуся, в антикатаральных, противочесоточных и даже возбуждающих свойствах трав значительно лучше, чем в подобных абстракциях.
