Вариуки был повержен в прах. Старейшины глазели на него с нескрываемым злорадством. Он перевел молящий взор на мать Мириаму, но не мог разглядеть ее лица. Он не знал, как поступить, готов был сквозь землю провалиться. Вдали от велосипеда и толпы поклонников, вдали от привычной обстановки закусочных и пивных он чувствовал себя совершенно беспомощным.
Он тяжело дышал, будто загнанный зверь; охотники, предвкушая добычу, наслаждались его агонией. Голова у него кружилась, в глазах потемнело. До сознания едва доходил голос благочестивого Дугласа Джонса. Он монотонно повторял, что не вправе обрекать дочь на лишения и нищету. Вариуки с отчаянием поглядывал на дверь.
Наконец, его отпустили. Оказавшись на воле, он перевел дух. Легкая дрожь в коленях еще не прошла. Он испытывал облегчение, очутившись вновь в привычном мире. Здесь он хозяин. Но мир словно подменили в тот день, и прежние развлечения уже не доставляли ему радости.
Казалось бы, он мог торжествовать. Мириаму ушла из родительского дома, и они уехали вместе. Он нашел работу на лесопильне в Ильмороге. Жили в шалаше, где он отсыпался после изнурительной работы и ежедневной брани ворчливых индийцев — хозяев лесопильни. Вариуки научился сносить обиды. Напарник его влезал на поваленный ствол, Вариуки становился коленями на землю и под аккомпанемент пилы напевал песни собственного сочинения, грустные песни о кровавой свадьбе сосны и топора. Опилки засыпали глаза, но от песни становилось легче на душе. Потом наступал его черед взбираться на ствол. Пила жадно вгрызалась в дерево, и Вариуки воображал себя злым великаном Мататхи, валившим непроходимые леса.
Дочь Дугласа Джонса чутко прислушивалась к голосу мужа, взлетавшему над шепотом листвы и воем ветра, и сердце ее часто билось в груди. Как непохожи его песни на скорбные псалмы, что пели в доме ее отца! От этой мысли счастливые слезы набегали ей на глаза. По субботам и воскресеньям он водил ее на танцы. Молодежь собиралась на лесной поляне. На обратном пути они отыскивали укромное местечко и предавались любви в высокой траве, Для Мириаму то были ночи неведомого счастья. Колючие сосновые иглы покалывали спину, она стонала, будто пригвожденная раскаленным железом, призывая мать и несуществующих сестер на помощь.
Казалось, и Вариуки счастлив: разве не чудо, что он, оборванец, сирота (отец его, служивший в составе английского экспедиционного корпуса, сложил голову в первую мировую войну в Танганьике), завоевал любовь девушки из богатого дома! Он перебирал в памяти события своей жизни, начиная с работы на плантациях пиретрума под палящим солнцем и студеными ветрами в Лимуру и до молочной фермы в Моло. Воспоминания всякий раз обрывались на разговоре с Дугласом Джонсом и старейшинами. Вариуки никогда уже не быть веселым и беспечным. Никогда он не забудет^ как злорадно кудахтали Дуглас Джонс и старики, унижая его мужское достоинство в присутствии женщин — Мириаму и ее матери.
