— Что значит "мои"? — строго, в тон мужу, ответила она. — У нас что здесь, немецкий счет?
— Дура! — заорал, теряя привычную плюшевость супруг, багровея. — На что ты их потратила? Ты понимаешь, что теперь со мной будет?
— Заткнись, — взбеленилась покорная Елена, оскаливаясь в ответ, как волчица. — А что с тобой будет, я тебе скажу: я от тебя ухожу! Немедленно! Можешь орать теперь на мою фотографию, а на меня больше — никогда!
И тут, теряя остатки разума, Сергей Степанович сделал то, чего не делал никогда: поднял на жену руку. Опустить он ее не успел, потому что в тот же момент его поразил удар, и разоренный чиновник так и застыл с вздыбленной ввысь рукой, незрячими глазами навыкате и отвисшей челюстью, с которой равными интервалами на наборный паркет капала слюна. Потом он обмяк и опустился на пол.
Помутнение длилось, видимо, довольно долго, но когда чувства вместе с сердечной болью вернулись к Сергею Степановичу, он понял: Елена сдержала свое слово и оставила ему только свою фотографию на стене в коридоре. Еще на стене висели часы, гулко отщелкивая секунды, отделяющие Сергея Степановича от завтрашней встречи с начальником ревизорами. Другой мебели, а также одежды и техники, в квартире уже не было. А за окном была ночь.
Витек, прижимая к груди авоську с драгоценным содержимым, выскочил на улицу и зашагал прочь от подъезда с дверью на кодированном замке. Дома вокруг него покачивались, и чтобы избежать морской болезни, Витек смотрел исключительно себе под ноги. К тому же так было меньше шансов быть узнанным, ибо в глубине души он был уверен, что в городе уже введен план "перехват", городской транспорт нашпигован переодетыми в штатское кэгэбэшниками, к окраинам подтягиваются военные полки, а его самого на квартире ждет засада. Поэтому Витек направился напрямик к тому, что осталось от его родного завода — к цилиндрическому валу асфальтоукладчика.
На пустыре царили тишина и запустение, как и положено всем порядочным пустырям. В будке, лишенной стекол, спал сторож Федор Палыч, не переставший охранять дух фабричного оборудования из-за отсутствия как другого занятия, так и дома. К тому же завод в каких-то ведомостях еще числился, и сторож каждое пятое число месяца отправлялся в трест за зарплатой, где встречал порой и других бывших сослуживцев — в том числе директора завода и кассиршу из бухгалтерии. В тресте давно могли бы задаться вопросом, почему, собственно, предпочитают получать зарплату у них, а не на рабочем месте. Но не задавались, потому что именно в этом тресте работал уже известный нам гражданин Чеботарев, и стиль работы данного учреждения не предполагал заботы о сохранности государственной, то есть — ничейной собственности. Тем более, что львиная доля зарплат сотрудников до самих сотрудников не доходила — они-то думали, что давно находятся в отпуске за собственный счет. Львиную долю получал, собственно, сам Лев Семенович Бородянский, начальник треста. Догладывать кости доставались директору экс-завода и кассиру. Палычу платили зарплату не то из жалости, не то чтобы он не стал о чем-нибудь спрашивать у ненужных людей.
