— Он с горечью говорил о каком-то ссыльном…
— Он вспоминал несчастье, постигшее в прошлом году заместителя ректора, Эдмунда Аллена. Вы, наверное, уже слышали. Уильям дружил с ним, и я тоже, но мне пришлось свидетельствовать против него в канцлерском суде, рассказать о его религиозных взглядах. Уильям счел это черным предательством.
— А вы сами? — тихо спросил я.
Мерсер коротко рассмеялся.
— Я! Я исполнил свой долг и спас свою шкуру, унаследовав притом мантию заместителя ректора и его прекрасные апартаменты. Уильям прав: я предал друга. Но выбора у меня не было, да и у него тоже. Видите, Бруно, как мы тут живем? — Жестом он указал на окна комнат ректора, все еще светившихся янтарным светом. — Хорошая жизнь, самая подходящая жизнь для ученого. Мы здесь укрыты от мира. Я не чувствую себя приспособленным для какой-либо другой жизни, кроме жизни среди книг и ученых дискуссий. Нет у меня честолюбия, я не сумел бы пробиться. Что вышло бы, если бы я не отрекся от друга, не осудил его за вероотступничество? Я был бы приговорен вместе с ним и потерял все. В тот момент была даже непонятна его дальнейшая судьба: Тайный совет позволил университету вести дознание, однако в любой момент мог затребовать дело себе, и для Эдмунда это кончилось бы куда более страшной карой, чем изгнание. — Роджера передернуло. — Гордиться тут нечем, но и судить меня Уильям Бернард не вправе. Когда ее величество королева взошла на престол и положила конец краткой унии с Римом, которая была установлена при ее сестре Марии, в университете началась великая чистка: все католики — члены колледжей, деканы и ректоры, назначенные Марией, — были отрешены от должностей, принуждены отречься от Рима и признать главенство нашего монарха над Англиканской церковью. Тогда Уильям не заставил себя ждать и присягнул, и в награду за эту присягу получил еще двадцать пять мирных и тихих лет в колледже, а его более прямодушные друзья отправились на все четыре стороны.
— Но теперь, на склоне лет, Уильям ни от кого не скрывает, что по-прежнему предан старой вере.
— Приближаясь к могиле, он стал менее суетен, куда меньше заботится о теле и страшится за душу, — задумчиво сказал Мерсер. — Быть может, если бы все мы видели перед глазами скорую смерть, мы бы выбирали совсем иные пути, но — увы! Покуда мы дышим, нас куда больше заботит мирской успех и наше бренное тело.
— Мне показалось, что больше всех в этом деле пострадал мальчик, его сын, — откликнулся я.
