…Они не говорили о себе. Только однажды… Свет погас в ее глазах, движения были скованны, принужденны, и он спросил о здоровье. Иннур покачала головой: пустяки.
Невыразимо прекрасна была печаль этого лица — прихмуренных, бровей, сжатого маленького рта…
Иннур сказала не ему, а в окно, полное закатного света.
— Так хотелось поскорей кончить школу! Ну, вот, работаю. Хорошо. Только дома трудно: все словно чего-то ждут от меня. А чего?
— Я уезжаю, — сказал Сарвар, неожиданно для себя. — Сменю деда. Я — чабан, путь мой пролег в степях…
— Пути у людей разные, — она взглянула прямо, осенний сумрак был в ее глазах, под взметнувшимися ресницами. — Но хорошо, когда цель пути — одна…
«Как у нас с тобой!» — почудилось Сарвару недосказанное. Кровь поднялась волной, качнула сердце, как лодку, — он стоял, оглушенный, забыв, что надо сказать что-нибудь, что пора уходить…
Синий халатик мелькал среди стеллажей. Иннур вышла, протянула черно-белую книжку — тоненькую.
— Вот… Возьми. Стихи — не один раз читать будешь. Строчку я там подчеркнула — хорошие слова…
Забыв соразмерить силу, Сарвар ударил дверью — ахнуло гулко и тряско…
Дома негнущимися пальцами листал страницы. Что она подчеркнула? Зачем? Может, узнала — чудом прозренья, — что его сердце — точно камешек у нее на ладони?
Наконец, нашлась подчеркнутая строка: «…Не могу побежденным я жить на земле!»
Почему? Зачем? Что она хотела этим сказать!?
Голова трескалась, пока он не сообразил, поостыв, — и вправду, хорошие слова…
Сарвар не мог спать. Все в нем пело и ликовало. «Не могу побежденным я жить на земле!» Он скользнул в калитку, пошел, не зная куда. Ее дом… клуб… снова ее дом. Черными дымами над пепельными дувалами клубились деревья. Звезды плыли — кораблики в море тьмы… «Не могу побежденным я жить на земле!»
Он уезжал, не думая о разлуке: Иннур была с ним. Ведь не думаешь о своем сердце, оно с тобой, — пока ты жив…
* * *
Сарвар вел отару.
Течет шумливая живая река. Сарвар на Соловом — точно дерево, уносимое ее волнами.
Нет, не то. Так было раньше. Несла и несла его река жизни, направляемая другими в нужное русло.
Теперь он сам — старший чабан. Эти шестьсот голов — его: за каждую он в ответе. Зорки должны быть его глаза.
…Черной точкой висит в синеве беркут. Поглядывай, чабан! Куррей, куррей! Затрусил куда-то по собачьим делам Корноухий — вот я тебя! Куррей, куррей! Гляди, чабан, с холма, — проплешинкой светится лощина. Тут мало травы, гони отару быстрее. А вон там кивают ветру голубые султаны шувака, зелено топорщится лекин, — пусть отара идет кучно, покружи ее на одном пятачке… Куррей, куррей!
