У навеса чайханы Сарвар спешился, стал нетвердо — ноги гудели, улетающая пустота была в голове. С натугой дышал Соловый — дрожали широкие ноздри, бока вздымались и опадали, как кузнечные мехи; ухоженный, балованный, кормленный хлебом с ладони, он теперь с непониманьем и укором косился на хозяина.
Лошадь у вас вскипела, что ли — мальчишка, черненький и юркий, словно головастик, скаля зубы, высунулся из-за столба, поддерживающего навес. Сарвар гневно сузил глаза. Перебежав за другой столб, подальше, мальчишка успел смахнуть пену с мокрого лошадиного бока.
— Хе! У весельчака конь не устает! Понял я: влошадь свою искупали…
В другой час — ох, взвыл бы нахаленок, подпрыгнул, отведав камчи, теперь же Сарвар, не глядя, нащупал в кармане хрустнувшую бумажку, показал:
— Позаботишься о коне — получишь…
И пошел — камча свисает с запястья, волосы вздыблены ветром, и душа — дыбом…
Рванул на себя дребезгливую, до половины остекленную дверь. Масляно-густой воздух залепил ноздри. Сарвар заморгал, приглядываясь.
На деревянном помосте — чорпае, застеленной добела истертым ковром, спали люди, положив головы на тугие мешки; кое-кто допивал еще чай, лениво прикусывая грубую, как дерюга, домашнюю лепешку. Чорпаи занимали треть помещения, в остальной же его части, на глиняном, плотно убитом полу, разбежались колченогие столики, словно овцы.
Сидели густо — по трое за каждым ребром стола; на нечистой клеенке стояли тарелки с остатками плова, шурпы, двуглазые солонки: рыжий глаз — перец, серый — соль. Пил и ел тут народ со всячинкой, базарный народ.
Против двери поблескивал медным пузом самовар, шумливый, словно паровоз. В тени его, как в тени дерева, скорчившись на табурете, спал чайханщик. Со стены над его головой свисали полуразмотанные катушки липкой бумаги, до черноты утыканные мухами; в нише помещались тихо хрипевший динамик и перепелиная клетка, окутанная марлей.
Удивляясь на самого себя — и как ноги еще ходят, и как глаза замечают каждую мелочь? — Сарвар крикнул:
— Эй, хозяин! Гость пришел!
Голос его, зачерствелый на степном ветру, перекрыл гул разговоров; чайханщик чмокнул губами и нехотя проснулся. Темненькие его глазки на желтоватом, измасленном испариной лице, напоминали мух, приклеившихся к липучке; он сказал тихо и равнодушно:
— Зачем кричишь, чабан? Самовар не закипел еще. Meлибай чайхончи все видит, все замечает…
Сарвар повел плечом, бросил с вызовом:
— Провались он, твой самовар! Чай другой надо, холодный… без заварки! И шашлык нужен!
