Память выхватывала какие-то кухонные разговоры, какие-то реплики Анны Францевны, и все это складывалось в болезненном сознании в мозаику, что-то означавшую, и это «что-то» навело Евгению Сергеевну на мысль, что соседка не тот человек, за которого выдает себя. Не зря, значит, однажды она уже подумала об этом. Дважды одна и та же мысль в голову просто так не придет…
— Господи, кому же верить тогда?!
И надо же в тот день (был выходной) Андрею было явиться домой с разбитым носом и синяком под глазом! Последнее время он ежедневно ходил встречать отца — сидел или бродил в сквере, откуда видна трамвайная остановка, однако Евгения Сергеевна не знала об этом. Вернувшись из школы, он съедал, не подогревая, обед, оставленный матерью, и мчался в сквер, так что подзапустил немного и занятия. А по выходным вообще целыми днями торчал там. И в этот раз он также встречал отца. К нему привязались мальчишки, и он вынужден был защищаться…
— Откуда это ты в таком виде? — спросила Евгения Сергеевна. — Да ты, никак, подрался?.. — Была она вся еще в рассуждениях об Анне Францевне, и вид Андрея вызвал в ней не жалость, а новую вспышку негодования. Быть может, и оттого, что в глубине души она понимала, что ее подозрения не имеют под собой никаких, в общем-то, оснований.
Андрей тоже был возбужден, и в нем жила обида, но сильнее обиды было пережитое унижение. Все-таки его побили, и он был бессилен постоять за себя.
— Ну и подрался, — не подозревая о том, в каком состоянии пребывала мать, дерзко ответил он. — Пусть не лезут!
— С кем ты подрался и где?..
— В сквере, где же еще.
— Ты бываешь в этом сквере и так спокойно говоришь об этом?!
— А что тут такого? — Он пожал плечами.
— Может быть, ты и куришь, и на «колбасе»[1] катаешься?
— Все катаются, и я катаюсь.
Этого Евгения Сергеевна выдержать уже не могла. Негодование и унижение, испытанные ею, требовали выхода, каких-то действий, и она, схватив шнур от плитки, который некстати попался под руку, отхлестала Андрея до кровавых рубцов. Он молча, только стиснув зубы, выдержал эту жестокую порку. А его молчание еще более распаляло Евгению Сергеевну.
— Хулиган! Бандит! — в гневе кричала она. — В тюрьму угодишь!
А вечером, когда Андрей ложился спать, она увидала рубцы, оставленные шнуром, и не на шутку перепугалась.
— Господи, тебе очень больно, сынок?..
— Нет.
— Я знаю, больно. С ума я совсем сошла!.. — Она целовала рубцы, орошая их слезами. — Сейчас я помажу, и все пройдет, потерпи.
