– А сына? – усмехаюсь через силу.
– Да это же не мой сын! Он – приемыш! Ирочка нагуляла его, потому что всегда была шлюхой!
Лаврентий оглядывается на кожаного, ища поддержки, и тот кивает, мол, так, так.
– А для шлюхи там самое место! Жизни красивой захотела, вспомнила про испанский язык! Ну, так получи! – Лаврентий приближает ко мне лицо, – Я хочу, чтобы она осталась там навсегда! Чтобы сгнила там, тварь! А тебя, если будешь лезть… В общем, не советую – очень не советую!
Лаврентий смотрит на меня, потом усмехается: он уверен в себе, как уверен и в том, что я моментально все брошу, потому что оченно его боюсь! У него же золотые печатки на пальчиках, ряха-телохранитель, он же – водитель серебристого «БМВ», в чьем номере имеются три семерки. За красивые глаза такие номера не дают, а значит, ты, Лаврентий, фишка, а я, твоя бывшая супруга с сыном, теща – говно на палочке!
Я вдруг вспоминаю: Уверенность в себе воина и самоуверенность обычного человека – это разные вещи. Обычный человек ищет признания в глазах окружающих, называя это уверенностью в себе. Воин ищет безупречности в собственных глазах. Обычный человек цепляется за подобного себе человека, воин цепляется за бесконечность…
Я пытаюсь уцепиться за «бесконечность», только под руками, увы, пустота. А потом вдруг понимаю, что отбояриться не получится – теперь не получится. Эту жанровую смесь Каткевич назвал бы «постмодернизмом», Либерман – «поц-модернизмом» (вот это он уже сам придумал), я же говорю проще: вляпался. В ушах опять гудит, я трясу головой и, кажется, о чем-то спрашиваю.
– …серьезные неприятности, – долетает сквозь гул. Лаврентий с охранником усаживаются в машину, та удаляется, а я остаюсь на летном поле, где надсадно гудят авиалайнеры, взлетающие в аэропорту Гвадалахары…
Я все-таки добиваюсь своего, и опять слышу вскрики, и огромные серьги снова звякают, сопровождая соитие, как языческий бубен. И все же Лера какая-то другая – она то ускользает от моих рук, то упирается ладонями в грудь, сдерживая натиск самца, который месяц не прикасался к женщине (в период размолвок супруга меня так «наказывала» – не допускала к телу). Кого другого я бы понял, но Лера! Она же сама была мотором в постели, заводила так, что сердце едва не выскакивало из груди! «Всё?» – спрашивает, после чего снимает серьги и кладет их на тумбочку. Значит, это только ради памяти, Лера? Значит, ты вроде как отдаешь долг непонятно за что? Только я не хочу, чтобы мне отдавали долг, и опять принимаюсь мять и тискать это гибкое жаркое тело, что ненавязчиво выворачивается из-под меня…
