– Извини, я не…
– Не хочешь?
Лера часто дышит, затем говорит:
– Не так… Привыкать не хочу.
– А что плохого в том, если привыкнешь? Может, отвыкать больше не придется? У меня же такое сейчас в жизни – я тебе просто не рассказывал!
И, как за спасательный круг, я цепляюсь за откровенность, без стеснения бью на жалость, представая в своем рассказе бедным-несчастным, выпертым, по сути, из семьи и заболевшим серьезной болезнью. В эти минуты Меньер выступает моим союзником; и мать и сын Мищуки тоже союзники, потому что первый доказывает, как нелегко мне живется, а вторые выявляют мое благородство, дескать, этот мужик в беде не бросит. Я встаю во весь рост, завернутый в простыню, и больше всего хочу, чтобы меня начало раскачивать, как мачту во время шторма, ведь женское сердце мягкое, жалость его растапливает, как пламя – воск. Но, как назло, вестибулярный аппарат работает в эти минуты нормально, прикидываться же не хочется, такое, пожалуй, будет пошлостью…
– Мексика? – одеваясь, Лера дергает острыми лопатками, – нет, это очень далеко…
– Вот именно – очень! А еще муж мешает ее вернуть, представляешь?!
– Такое представить как раз не трудно. Мужики – известные сволочи!
Через минуту она уже одета, а я так и стою в простыне, будто римский трибун. Теперь окончательно ясно: я просто получил отступного. И, наливаясь стыдом и язвительностью, я тоже быстро натягиваю штаны.
Далее следует обмен колкостями: нет, все-таки скажи откровенно: ты связалась с издателем этой вот макулатуры? Может, сама начала пописывать «Кровавые бани»?! Ни с кем я не связалась. Нет, скажи честно! Я честно говорю: ни с кем из мужчин я не связывалась. Этот издатель – такое же чмо, как… Ладно, не угадал. Зачем окучивать родные просторы, если Европы с Америками распахнули свои двери? Махнем-ка мы в нейтральную Швецию, купим себе «Вольво» и будем с утра до вечера слушать «Аббу»!
Лера молчит, затем отстраненно усмехается.
– Зря я тебе дала телефон Эльзы. Хотела… Не знаю даже, чего я хотела?
Потом я долго обкатываю в памяти наш разговор, но понять Леру не получается. Странное в ней что-то появилось, чуждое и непонятное, будто ее поместили внутрь пузыря, за стенками которого царят другие законы. Она смотрит на меня сквозь эти стенки, желчно усмехается, но почему она это делает – совершенно неясно. Или это я нахожусь внутри пузыря, только собственного? Все что-то решают, как-то устраиваются в жизни, дергаются, и только я, идиот, вынужден заниматься какой-то сумасшедшей семейкой, между прочим, подвергая риску свое здоровье!
