Борис притих. Нахлынуло, видимо, остужающее смущение после недавней, нараспашку, искренности. Остывает, возвращается. Борис отпил кофе, сказал спокойно, даже как-то вяло:
– Что ты киснешь, Вить? Всё у меня будет хорошо, как надо. Увидишь. А нет – так обратно вернусь, какие проблемы?
Вернётся. Скорей всего вернётся. Но если вернётся – то наверняка надломленным. Покалеченным неудачей вернётся.
– Куда ты? Куда прёшься? Чего не сидится тебе?
– Так… объяснил же… И… решено уже, Вить. Так нужно.
– Нужно…
– Да, Вить.
– Слушай, кто тебе мешает, если уж приспичило, хоть каждый год туда, на рыбалку…
– Вить, я ведь всё тебе объяснил.
– Не объяснил! Ни хрена ты мне не объяснил! Не пойму я твоего бег ства. Если бы у тебя что-то серьёзное было на уме. А то ведь ребячество! Химера!
Борис тихонько крякнул, затылок потёр: ни к чему ему эти братские митинги. Ему бы сейчас встать и уйти, да неудобно. Не ожидал Боря, что придётся здесь, в аэропорту, неприятные разговоры разговаривать. Может, оттого и рванул так, не прощаясь – чтобы этого избежать…
Наверняка и про Диану не станет спрашивать. Он уже там. Уже бродит промеж валунов своих.
Сейчас, небось, ощетинится, затихнет.
Но Борис навалился локтем на стол, придвинулся поближе к Виктору:
– Лучше – знаешь, что? Давай на Новый год у родителей съедемся? А? Давай? Давно не были.
– Чего это ты вдруг?
– Я так и думал, что ты сейчас так скажешь.
– И что же? Вот я так сказал. Чего это ты вдруг?
– Почему – “вдруг”?
– Да так… Сам бежишь незнамо куда, а сам – “у родителей съедемся”…
В ответ Борис снова заулыбался, как в самом начале встречи – светло:
– Слушай… как же ты не поймёшь?
Виктор тишком, сдержав силу, шлёпнул ладонью по столу, вместо стука выбив из пластика визгливый скрип:
– Хватит! – и отвернулся раздражённо – и наткнулся взглядом на хвосты самолётов, настырно маячащие за стеклом.
Зажмурился. Подумал: “Скорей бы он ушёл”.
Приземистый родительский домик в Курске, в сонном переулке, укрытом тяжёлыми пригоршнями заснеженных еловых лап.
Как только высвободишься из голодных родительских объятий, в углу столовой, слева от телевизора, найдёшь взглядом ёлку. На ёлке допотопные, ещё советские, игрушки. С массивными металлическими прищепками. Когда игрушка бьётся, прищепка высовывает раздвоенный проволочный язычок. Упругий. Острый. Который больно колется, если хватаешь его неосторожно, спеша прибрать, пока не вошла мама…
На маме – белая кружевная кофта и праздничные серёжки с массивными рубинами.
