— Эй, эй, вы чего? Не знаю я, где он, не видел я его!
— Вот говнюк… — сказал который потемнее, обращаясь не ко мне, но к водянистому, и вдруг всей тяжестью зарыл кулак в мой тощий живот.
— Блядь, мусор… — простонал я, складываясь. Я знал, что, когда ругаешься, становится легче. До этого меня не раз били в милициях.
— Тут я, — сказал Толмачев и вышел из-за мешков. — Отъебитесь от него.
— Вот. Хороший парень, — одобрил водянистый. — Пошли наверх. Дело есть.
— Заберешь мой халат, а, Сова? — попросил Толмачев.
— Заберет, — сказал тот, что потемнее. — Получишь свой халат через пять лет. — И они увели моего друга.
Мусор ошибся на два года в обе стороны. Толмачев получил много — семь лет за неудачное ограбление сберкассы, но вышел по амнистии (первая судимость) через три года. Тогда-то он и встретил меня, идущего с авоськой на ночную смену. И засвистел… Дешевками назывались легкодоступные девочки, подружки воров, у них был свой странный кодекс чести. Стать прачкой? Никогда. «Вора ты не заставишь спину гнуть…» В лагерях воры не вылазили из карцеров, харкали кровью, но работать отказывались. А я? Через несколько дней я отдал начальнику цеха заявление на расчет. Не только по причине его свиста и диких, влюбленных зрачков цыганки Насти, направленных, закатившихся вверх к нему, но и из-за этого тоже.
Я в том же году выбрался с Салтовки, и мы потерялись. Знаю только, что он сел опять, уже с цыганами. За «мокрое» дело. Вот я думаю… не встреть я его тогда на трамвайной остановке, может быть, я так и работал бы на том же заводе. И жизнь моя была бы другой. Никогда не увидел бы я мировых столиц… Как знать. Область чувств и соседствующая с нею область поступков соединены запутанными немаркированными нервами. А нервов этих, паутинок, многие сотни. Иногда достаточно бывает просвистеть сильную мелодию, чтобы порвались какие-то…
Эдуард Лимонов
Сорокачетырехлетний слесарь Толик сидел на кухне старого дома на Погодинской улице мощным медведем, голый по пояс, и лениво ел яичницу прямо из чугунной сковородки. Еще на столе стояли открытая бутылка «Московской» и стакан. Кухня, окрашенная в цвет цикорийного кофе, пахла как много лет не убиравшаяся клетка с дикими животными. Между тем три семьи, населявшие квартиру, меняясь каждая раз в неделю, убирали кухню, прихожую и службы.
Хлопнула дверь, и вошел Эдик. Молодой человек двадцати семи лет, среднего роста, длинноволосый, одетый в белые джинсы и красную рубашку.
