Крохотный огонек светильника мигнул, но устоял под напором ворвавшегося воздуха, два лица уставились на Савла, одно косматое, темное, изрезанное морщинами, глаза тонули в глубоких провалах, другое бледное, невнятно сглаженное, обмерше-глазастое. Старик и девчонка лет шести, если не меньше.
— Ты ли хозяин дома сего? — спросил Савл старика.
— Теперь хозяин ты — и моего жалкого дома и меня… Ждал, что придешь.
У старика тихий, с одышкой голос, пропаханное лицо спокойно, а в круглых глазах девочки застывший ужас. И за спиной Савла дыхание сбившихся у распахнутых дверей ребят. Их два десятка и они вооружены.
— Не тебя ли звать Ахая? Не плетение ли циновок твое занятие?
— Зачем лишние вопросы — я тот, за кем ты пришел.
— И ты помогал богопротивному Стефану?
У старика дрогнули морщины, он покачал косматой головой:
— Тебе лучше моего известно, что ничем я не мог помочь Стефану.
— А если б мог?
— Все бы сделал, чтоб его спасти.
Савл глядел на старика — у него были узкие плечи и впалая грудь, тонкая сморщенная шея, казалось, с трудом держит бородатую голову, и обнаженные, в дряблой коже руки до ломкости тонки. Сколь слаб и немощен этот враг высокого синедриона.
— Мне жаль тебя, но я должен…
Старик не дал договорить, удивился:
— Тебе доступна жалость, ночной гость?
И Савл даже не смог оскорбиться.
— Ты не видишь себя, — сказал он с досадой. — Тебя пожалеет всякий.
— Меня жалеть поздно. Пожалей ее. Старик слабым кивком указал на девочку.
В ее распахнутых глазах тлели отраженные огоньки слабенького светильника. Савл смутился, а потому спросил раздраженно:
— Ты хочешь, чтоб я взял ее себе… вместо дочери?
— Дочерью человека, кого все боятся и тайно клянут в сердце своем? Стать самой клятой? Нет! — Старик потряс космами, посидел с опущенной головой, наконец поднял запавшие глаза на Савла. — Убей ее, когда меня выведешь отсюда, и ты сделаешь доброе дело.
За спиной Савла кто-то удивленно обронил:
— Авва!
Кто-то сдавленно выругался. Старик издевался. Савл, сжав кулаки, качнулся на него.
— Я вырву твой поганый язык!
— Вырви… — согласился старик. — Но сначала открой на нее глаза что ее ждет?.. Ее отца распяли на кресте римляне, он висел много дней на площади и гнил… Ее мать схватили солдаты и надругались, она перерезала себе горло, потому что знала — все у нас благочестивы, все станут считать ее нечистой… Гляди на нее, воин синедриона — она только начала жить, а уж тонет в крови. И ты хочешь, чтоб она жила и дальше — в крови, в злобе, в голоде, в этом страшном мире, где хорошо только тем, кто убивает и насилует? Вроде тебя ворвавшийся ночью в чужой дом! Она похожей на тебя стать не сможет, ей лучше не жить. У меня не подымется рука, а твоя рука привычна. Сделай доброе дело раз в жизни, но прежде выведи меня, чтоб я не видел…
