Ноги, тем временем, отваливались, настойчиво тянуло в обморок. Счастливцы, миновавшие один кордон, сразу же попадали в другую, такую же выматывающую очередь, затем в третью, в четвертую… Я грустно махала платочком отчаливающей от пристани романтике данного мероприятия.
Пять часов спустя, около шести утра, когда на лицах нашей маленькой компании была отражена вся вся истинная глубина скорби еврейского народа, нас выпустили на Землю Обетованную. Этот исторический момент был мало окрашен эмоциями, выжатыми в процессе шмонов и ожиданий: рассвет, море, горы, аура волшебства, зверская усталость, слабая надежда "когда-нибудь отдохнуть" и тихий ужас от понимания того, что весь день еще впереди, и он будет явно не из легких. Очень хотелось хоть какого-нибудь урывка, спасительного глотка оживляющего сна, чтобы попасть в мечту не на последнем издыхании, и хоть что-то увидеть и ощутить.
В автобусе мы вырубились на самом последнем ряду вповалку, практически не ощущая неудобства, в скрюченных позах, и, проспав пару часов, встали относительно бодрыми и готовыми к новым впечатлениям.
И вовремя, потому что одновременно с нами очнулся гид-экскурсовод, Борис, штучный экземпляр, квинтэссенция еврейского обаяния, аналогов которому в мире не существует. Очаровательно лысый, красивый мужик, завладевший вниманием даже малых детей и похмельных русских юношей радикально-отдыхающего вида. Такого рассказчика от Бога я не встречала никогда раньше. С характерным для одесского еврея юморком и говорком, он, перебивая самого себя и себе же парируя остротами, рассказывал нам краткую историю всего, что было по сторонам, над, под, сейчас и во времена царя Соломона.
Мертвое море — очень ярко-голубое, на горизонте — близком — марево кристальной чистоты, все пространство залито нежно синеющей дымкой, за которой абрисом угадываются горы. Палитра неимоверно прозрачных оттенков. На ощупь Мертвое море как нефть — маслянистое и оставляющее на коже пленку.
Нас ждал Иерусалим.
Я, вообще-то, не религиозна, и весьма по-своему верующий товарищ, все-таки кастанедовский Путь Воина оставил свой неистребимый след, ставший только более глубоким благодаря очень продвинутому атеизму Ошо.
Тем не менее — святость Города, момента, События, истории, некоей сопричастности, втекла в мою душу одновременно с первыми, торжественно выплывающими навстречу, видами Иерусалима. Святость не столько христианская — сколько всечеловеческая. Белый город, выглядящий почти сказочным под ослепительным новогодним солнцем, расположенный на высоких холмах-горах, названия которых впечатаны в мировую историю намертво. Настоящая любовь началась со смотровой площадки рядом с университетом (этакие Иерусалимские Воробьевы горы, да простят меня, невежду, добрые люди за аналогию) — город небольшой по московским меркам — семьсот тысяч жителей, плюс рождественские паломники.
