Как ни старался Дмитрий выстоять перед боярством, не сорваться голосом, не выбрызнуть слезой, но не сумел до конца: пересохло горло, завяз язык, прилип к нёбу. Поднялся со стольца, подошел к подоконнице, налил квасу, отстранив чашника, и выпил всю кружку единым махом. Швырнул кружку.
- Орда ярлыком нас манит, пряником заморским. Меня, грешного, Михаила Тверского, Ольга Рязанского. А давно ли подкидывал ярлык, будто падаль-приваду, нижегородскому князю, тестю моему разлюбезному? То-то радости было! То-то вожделенного ярлыка возжаждал, готовый за него всей землей русской к Орде отложиться! Не с того ли люди черные московские над нами, над князьями, посмехаются, а отроки сущи, вторя им, мяса кусок кидают псам, будто тот ярлык... Любо им и горько нам, понеже достойны мы глумления их, когда те отроки в веселии пребывают, во собак нас об-ратя. Поделом! Поделом нам, нынешним, и тем, кто до-прежь княжил... Святитель наш, митрополит Алексей, истинно речет по всем церквам и монастырям, пред миром и на советах наших боярских: за грехи, мол, людей та пагуба нашла на Русь святую. И внемлем мы тем словам митрополита, и молимся молча, не смея бога гневить, но кому из нас не ведома еще изначальная вина нынешней горькой поры? Уж не всех ли нас обуяло недоумие? Молчите? То-то! Ведомы нам те люди и те грехи их, что ввергли землю в сию геенну огненную. То князья высокомерные, что пред Калкою-рекою прияли на душу свою великий грех: междоусобицею презренной выказали безродье земле своей! Вот он, грех - грех властолюбия, братопредания, небрежения землей своей, и гнездится он в душах наших со времен Батыевых и доднесь... Кто укажет нам путь искупления того греха, путь избавления? Где он, тот путь? Откупиться? Русь отдала горы злата и серебра! Отдала детей и жен! Слезами ее полнятся реки и солонеют моря, а черная ночь все простирает крыла свои. И мнится мне, бояре, что иная плата суждена нам во искупление - плата кровию великой на поле брани... И да простится мне дума сия, а кто покажет мне иной путь?
И на это палата не могла ответить великому князю.
Дмитрий нервно шагнул от стольца к окошку, наступил на брошенную кружку-корец - береста расплющилась под его сапогом. Запахло березовым корьем. Бояре сидели окаменело, дивясь Князеву преображению: доселе в тихости проговаривались советы, а ныне...
- О моей голове восплакалась сердобольная боярская дружина моя. Восплакалась, по слухам, и Москва - то преслезно и ласково сердцу моему, токмо о моей ли голове слезы лить? Ныне надобно о земле русской скорбеть, а моя голова - легкая дань хану. Ныне всенощно помыслы мои были не о смерти, а о том, како в Орде великому князю Московскому в вере и чести соблюстися да силу их черную на Русь не допустить... - все тише и тише выговаривал Дмитрий, опуская голову, будто покоряясь судьбе; но вдруг вскинул подбородок, тряхнул темной скобкой волос и громко возгласил: - Еду в Орду!
