- Надо бы послать Елизара по хлеб, - тотчас заметил Лагута. - Нынь от жары этакой да и по приметам стариков хлеб дороже коня будет, а где те куны взять на хлеб?
- Князю Серпуховскому поклониться разве?
- Поклониться! И в прежни-то годы, когда не я ему, а он мне полторы гривны [Гривна - около 160 г серебра. Гривенка - 0,5 гривны] должен был, тогда и то не ведал, как к ему подступиться, а ныне, после разорения... Мелешь, баба, не дело! Сказала бы лучше, как гривенку с Некомата содрать.
- Возьми-ко у него! Рожа нагла, а глаза мутны, заплеваны, гахой отдаст тебе!
- На княжий суд выволоку! Живы, поди, древние законы!
- А что ему законы, коли судьи знакомы! Тиун княжий во кармане Некомата сидит! Сей купец и на Елизара лапу вскогтил, токмо не ведаю пока за что.
- У их счеты не тутошние, сурожские дела тянутся, нам не до них: скоро свейское железо на торгу будет - брать надобно.
- А хлеб, Лагутушко?
- Вот тут и рвись, хоть иди с кистенем на дорогу, а не то - в ушкуйники новгородские, знатно, по Волге гулять с ножичком вострым...
- Полно, Лагутушко, тебе ли так мыслить? Руки-те у тебя золотые, с такими руками да душу губить...
Такие слова покоили душу Л а гуте.
- Ладно. Спи. А ко князю, по совету твоему, не пойду: ко князьям, како к чертям, без креста не приступишь, а и приступишь, так проку мало.
- Он ведь христианская душа... - слабо перечила Анна.
- Он князь и до смерда не снизойдет! Это пред богом все мы ровня. Бог, он до всех милосерд - что до царя, что до нища.
Анна умолкла. Она села в постели, взяла его тяжелые заскорузлые руки в свои и стала разминать их. Это любил Лагута: руки его меньше гудели ночью, не ныли от тяжелого молота. Он сладко придремывал, убаюканный ее прикосновением, радуясь, что у него хорошая жена, статная, благонравная, работящая, детолюбивая и красивая. Век бы прожить с нею, детей бы поднять... И верил Лагута, что хватит его на долгие годы, ежели не грянет над Москвою тревожный набат... "Токмо бы не это, - думал он, засыпая. Токмо бы пребывала в покое земля, а всякое иное горе претерпится, избудется..." И еще подумал Лагута, что не пустит больше Анну в Коломну молиться к попу Михаилу, как это было на пасху. Собрались бабы кузнецкой слободы и отправились пеши молиться в Коломну да смотреть, где будут каменну церкву ставить, а потом пять недель судачили, какой красавец Михаил. Нельзя пущать туда жен: осоловевши приходят...
* * *
В тот самый вечер, когда душный день свалило наконец сутемью, а Лагута дошоривал хомут, - в тот вечер возвращался из Коломны в Москву Елизар. Косматую степную лошадь он постриг, вычесал, но не укрыл от людских глаз главное - жену-татарку. Натерпелся он дорогой немало. Хоть и смел уродился, а селенья объезжал - от греха подальше. Был он недоволен собой, а вернее советом Лагуты ехать в Коломну. Взял он с собой малую калиту серебра - то, что было у Халимы в ставке, и все серебро пришлось отдать иерею Михаилу, коего все в Коломне прозывали - Митяй. Этот златолю-бец глазом не моргнул окрестил Халиму, нарек Хев-роньей, но сначала забрал все серебро. Елизару вроде не жалко было денег, все равно достались за так, к тому же ее было крещенье - ее и деньги, да жалко сил, мытарств дорожных, коими насытился он только что от Сурожа до Москвы... Не мог успокоиться Елизар и оттого, что не послушал советов на московском торгу. Говорили всезнайки приторжные, что самый ходовой и смелый поп - архимандрит из Переяславля-Залесского, Пимен. Тот мог и за половину серебра окрестить, а половина пошла бы на устройство житья-бытья, так нет же! Поспешил Елизар, в угоду Лагуте. Можно было бы достучаться в церковь Николы Мокрого, что на Великой улице, тут под боком, по-свойски можно было бы за эти же деньги, без новых дорожных хлопот.
