— Анна, где ты?!
— Ушла! — ответил Корбач.
— Анна, попытайся взобраться на гряду! Посмотри, нет ли в долине немцев!
— Не видно! — отозвалась девушка после минутного молчания. — Немцев нет! Но скала крутая!
— Прикройте, лейтенант! Попробую занять ее место.
— Лежать, Корбач!
«Это ты виноват, — мучительно корил себя лейтенант. — Ты ведь заметил, что тропа кончилась и впереди тупик — идеальное место для ловушки. А значит, должен был послать кого-то на разведку. Хорошо еще, что шли молча и "архангел войны" заметил нас слишком поздно».
— Что делать будем, командир?
— Сказал уже: лежать! — жестко произнес Беркут. Ему не хотелось потерять здесь кого-либо из этих парней. Столько пройти, столько продержаться! До Подольска осталось километров восемьдесят, не больше. Это на день пути. А там — знакомые леса. Явки в селах. Он попытается восстановить лагерь, из которого в свое время немцы загнали его группу на погибельную Змеиную гряду, или подыщет более подходящее место.
«А ведь она просто-напросто прогнала меня! Прогнала, избавилась и забыла… — незлобиво, с умиротворенной тоской думал Крамарчук, устало бредя по лесу. — Если бы осмелилась, еще и пальнула бы в мою сторону. Чтобы не вздумал вернуться и тащиться за ней. А ведь ты, жук навозный, действительно готов был вернуться. И тащиться. Куда бы она ни пошла, — расправлялся он сам с собой. — А Мария поняла это. Поняла и попыталась спасти в тебе солдата. Она теперь влюблена в своего лейтенанта. А для него, "избранника войны", людей больше не существует. Есть только солдаты и несолдаты. Храбрецы и трусы. Так вот, она спасала в тебе солдата… А что, — сказал он себе, преодолев глубокий, похожий на противотанковый, хотя откуда было здесь, в густом лесу, взяться танкам, ров, — и спасала. Пока ты окончательно не заквасился на хуторском рассоле и не превратился в юбочника».
Лес становился реже, и в нем все чаще встречались окопы. Время от времени Крамарчук спотыкался об осевший поросший травой бруствер или вынужден был перескакивать через пулеметное гнездо. Сейчас он чувствовал себя так, словно брел по обезлюдевшему полю большой битвы, в которой из двух сражавшихся многотысячных армий уцелел только он один. Последний солдат на мертвом поле битвы!
И поскольку он был последним, то, в зависимости от настроения, мог ликовать, как победитель, или рыдать, как безумец. И то и другое ему простилось бы. Тем более что ни обвинять, ни прощать его уже было некому.
