Изумленный посольский повторил громче и членораздельнее:
— Кропачев вывез в Москву проститутку.
— Знаю: мою мать, — несколько раздражилась Вероника. — Дальше!
— Нич-че-го не понимают! — развел посольский руками.
Кузьма Егорович выбрался из лимузина во дворе резиденции и, взглянув на часы, плюнул в сердцах.
Вошел в темный, спящий дом. Снял пальто, шляпу, переобулся в тапочки, тихонько, на цыпочках, двинулся по коридору, заглянул в детскую, в спальню. Разделся до трусов и направился в ванную, где шумно умылся, плеснул холодной воды под мышки. Щелкнув резинкою на трусах, вернулся в полумрак спальни, забрался в постель.
— Милый! — жарко прошептала Жюли в самое его ухо. — Наконец-то! — и страстно обняла.
Кузьма Егорович вскочил как ужаленный и зажег свет: Жюли сидела в прелестном négligé и с растерянным выражением; осознав, что посторонняя женщина видит его в одних трусах, Кузьма Егорович тут же свет вырубил.
— Но это же я, Кузьма! — нежно пропела Жюли, проясняя недоразумение, и профессионально соблазнительно раскинулась на постели, похлопала ладошкою рядом. (Кузьма Егорович меж тем неслышно, на цыпочках, крался к выходу). — Пусть вы не понимаете по-французски, но язык любви вы не можете не понять. — И, поскольку Кузьма Егорович себя не проявлял, выложила главный козырь: — Kra-syi-vy.
Скрипнула дверь. Жюли подождала минутку и щелкнула выключателем. Вся изумление, осмотрела пустую спальню.
А Кузьма Егорович, живой баррикадою привалясь к двери снаружи, бурчал под нос:
— Говорили же мне, что француженки — сплошь бляди!
Жюли подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела:
— Чего ему еще надо?!
За окном стояло утро и уже не раннее. Кузьма Егорович, укрытый пальто, скрючившийся на кожаном диване, под ленинами, неволею разлепил глаза от пушечного грома захлопнутой где-то неподалеку двери. Подчеркнуто громко, как бы специально усиленно, низверглась в унитаз вода. Хлопнула еще одна дверь, еще — все ближе и ближе. Основательные басы дверных ударов связывало стаккато звонких каблучков. Когда, наконец, распахнулась дверь кабинета, Кузьма Егорович пугливо прижмурил глаза и изо всех сил притворился спящим.
Вошла Жюли, великолепная в праведном негодовании, и, презрительно оглядев Кузьму Егоровича, бросила на него исписанный лист бумаги, повернулась, простучала каблучками, вышла и так хлопнула за собою, что посыпалась штукатурка.
Кузьма Егорович приоткрыл глаза на полмиллиметрика, потом шире, шире… Убедясь, что Жюли нету, опасливо взял лист:
