Анатолий Ильин
Камчатское дело
Наш рассказ — о малоизвестной широкому читателю странице из истории русско-японской войны, обороне Камчатки. В его основе исторические документы, свидетельствующие о мужестве и героизме камчатцев, которые без какой-либо помощи со стороны царского правительства сумели отстоять далекую окраину России от японских захватчиков.
Историки тех лет часто «забывали» о простых участниках описываемых событий. Поэтому автор счел необходимым ввести в повествование под вымышленными именами не «сохраненных» историей рядовых Камчатского дела — подлинных героев обороны Камчатки.
Служилый казак Егор Пливнин мчался санным путем в Петропавловск. За ревущими, темными буранами скрылась ветхая Гижига, где Егор получил от окружного исправника секретный пакет. О чем говорилось в нем, Пливнин догадывался. Даже коряки и эвены, плохо понимающие по-русски, шептались: «Русский царь объявил японскому императору войну».
Егор знал, что на другом конце России казаки не слазят с коня: войнам конца нет. Но чтобы здесь, на Камчатке, воевать! Из-за чего! Земля мертвая, бесплодная. Утром прорастет зерно, к вечеру его туманом съест. С женой Марией, когда отправлялись сюда из Иркутска служить, думали крепкими хозяевами стать: места привольные, земли свободной много. Обмишурились с землицей Камчатской — не дается. Одно осталось — все та же государева служба да охотой и рыболовлей промышлять. Вроде бы ничего. Если затянуть ремень потуже на брюхе, то прожить можно. Да только непривычно забайкальскому казаку жить заодно с тунгусом диким. Хлеба вволю не поешь. Да что там хлеба! По весне зубы во рту, что камешки перекатываешь. Лезут проклятые. Цынга! И уехать бы рад, да кто отпустит! А тут война…
Пливнин вздохнул, остановил собак. Прошелся, разминая ноги, по снегу, взятому весенней ледяной корочкой. Присел на скрипнувшие нарты, покурить захотелось.
Остановившееся после быстрой езды с ветерком раннее апрельское солнце грело хорошо. Взятая изморозью борода обмокрела, заискрились веселыми капельками воды. Над собаками, уткнувшимися носами в лапы, расходилось белое облачко пара.
До Петропавловска оставалось пять-шесть часов езды. Надо было спешить, гнать собак, как гнал он их все это время, а Егор все никак не мог оторваться от самокрутки. Думалось, что уже сегодня нарушится непоправимо вся его жизнь, и эта лесная тишина, облегчающая душу в смутные минуты, уйдет от него, и эти снежные искры на ветках молчаливых деревьев и под ногами, которые входят в него глубоко-глубоко, так что сердце покалывает.
