Дурные вести, что черные птицы. От них света белого не видно. Даже Мария, радостно встречающая его с промысла или с объезда государева, сегодня отшатнется от него, испугается.
Не хотелось казаку вестником черным домой ехать. Тянул время, покуривая, но уже и цигарка обуглилась, пальцы припекла, острой болью пронзив тело. Надо ехать.
Ночной городок — темный, ни огонька. Деревянные избы, лабазы, словно лодки, вытащенные на берег Петропавловской бухты. Тишина ночная, тяжелая. Только собаки лают да скулят от тоски.
Крепко спали петропавловцы, привыкшие к звукам ночи, когда в городок ворвалась упряжка Егора. Собаки, чуя тепло, взвизгивая и лая взахлеб, пронесли Пливнина мимо дома и остановились у особняка начальника уезда Сильницкого.
Привязав упряжку к палисаднику, Егор, весь белый от дорожной снежной пыли, неловко пробежал на затекших от долгого сидения и как бы перешибленных ногах к крыльцу. На стук вышел запасный казак — денщик его благородия начальника камчатского уезда Савелий Величко. В белой исподней рубахе, он, постариковски ссутулившись, всматривался в лицо Егора, не узнавая его.
— Кто таков!
— Это я, Савелий, с почтой. Пливнин. Пакет срочный к его благородию. Буди, Савелий.
Егор нашел в темных сенях лавку, присел, устало вытянув ноги, и, придерживая сумку с пакетом, прикрыл глаза. Через некоторое время скрипнула дверь, в комнате исправника уже горел свет.
Сильницкий в накинутом на плечи сюртучке, румяный со сна, стоял посреди горницы, напряженно глядя на Егора.
Ваше благородие, полетучка из Гижиги. — Егор извлек пакет из сумки.
Сильницкий подошел к лампе, осторожно распечатал бумагу. Прочитал: «26 сего января последовал высочайший манифест об объявлении Японии войны. Продовольственные припасы следует расходовать экономно». Сюртучок упал с его плеч. В голове пронеслись тревожные мысли: «Уже 22 апреля. Телеграмма от генерал-губернатора Приморской области о состоянии войны с Японией шла три месяца. Может, Камчатка уже подверглась нападению! Может, враг уже в самом Петропавловске!» Он невольно взглянул на черные ночные окна. Из оцепенения его вывел голос Егора:
— Война, ваше благородие!
— Война, казак, с японцами, — Сильницкий засуетился. — Вот что, братцы, давайте поднимать народ. Бегите по дворам, через полчаса жду.
Ночной Петропавловск наполнился шумом. Тяжело, как выстрелы, хлопали двери. Храпели, мчась по заметенным улицам, торопливо взнузданные кони. Визжала чья-то собака, попавшая под ноги злого со сна хозяина.
