Глядя на спящую Марти, разглядывая ее кожу, сохранявшую все тот же пепельный оттенок, ее противоестественно темные, как свежий синяк, губы, Дасти почувствовал странную уверенность в том, что затянувшееся помрачение разума, в котором пребывала его жена, является не самой страшной опасностью, как ему казалось прежде. Инстинктивно он ощущал, что ее преследует смерть, а не безумие и что она уже наполовину погрузилась в могилу.
Его посетило какое-то сверхъестественное откровение: инструмент ее смерти находится здесь, в спальне, в эту самую минуту. По его шее и спине пробежали колкие мурашки суеверия, он медленно поднялся с края кровати и со страхом посмотрел вверх, почти готовый к тому, что увидит призрак, проплывающий под потолком, — что-нибудь вроде вихря черных саванов, мятущийся облик фигуры, покрытой капюшоном, из-под которого ухмыляется лик черепа.
Наверху ничего не было, кроме гладко оштукатуренного потолка.
Валет испустил еще одно басовитое протяжное рычание, поднялся на ноги и встал около кровати.
Марти безмятежно спала, и Дасти перевел взгляд с потолка на ретривера.
Ноздри Валета расширились, он с силой втянул носом воздух, принюхиваясь, и словно раздулся от этого: его золотистая шерсть ощетинилась. Черные губы оттянулись, обнажив огромные клыки. Ретривер, казалось, видел то смертоносное привидение, присутствие которого Дасти мог только смутно ощущать.
Настороженный взгляд собаки уставился на Дасти.
— Валет?
Даже сквозь пышную зимнюю шерсть Дасти видел, что мышцы на плечах и бедрах собаки напряглись. Валет принял совершенно несвойственную ему агрессивную позу.
— Что тебе не нравится, дружок? Это же я. Всего-навсего я.
Глухое рычание умолкло. Пес стоял молча, но был все так же напряжен, насторожен.
Дасти сделал шаг к нему.
Снова послышалось рычание.
— Это же я, — повторил Дасти.
Собака, казалось, не была в этом уверена.
Когда доктор наконец поднялся с нее, Сьюзен Джэггер лежала на спине, скромно сдвинув бедра, как будто пыталась скрыть, что они только что были широко раздвинуты. Ее руки стыдливо прикрывали грудь.
Она все еще плакала, но уже не молча, как прежде. Ради собственного удовольствия Ариман позволил ей придать боли и стыду вокальное оформление.
Застегивая рубашку, он закрыл глаза, чтобы слышать те надломленные, похожие на птичьи звуки, которые она издавала. Негромкие нежные рыдания: стенание одинокого голубя под крышей, жалоба чайки, сбитой порывом ветра.
