Все это Дасти понимал, но не мог сказать Марти сейчас, а возможно, и никогда, потому что сказать об этом означало признаться, что он распознал ее самые потаенные уязвимые места. Это знание означало жалость и нанесло бы ущерб ее достоинству, как всегда бывает с жалостью. Она знала, что он это знал, и знала, что он знал о ее знании; но любовь становится глубже и сильнее, когда нам хватает мудрости, и чтобы говорить то, что должно сказать, и чтобы знать, чего никогда не следует облекать в слова.
И поэтому Дасти завязал черный галстук в торжественном молчании.
Когда Марти была надежно связана, она повернулась на бок. Из ее закрытых глаз все так же текли слезы. Валет подошел к кровати, задрал морду вверх и облизал ей лицо.
И лишь теперь из ее уст вырвалось рыдание, которое она столько времени подавляла, но это было лишь наполовину рыдание, потому что наполовину оно было смехом. А последовавший затем звук уже был больше смехом, чем рыданием.
— Мой усатый-бородатый мальчик. Неужели ты знаешь, что твоей бедной маме нужно, чтобы ее поцеловали, мой сладенький?
— А может быть, он учуял в твоем дыхании остатки аромата моей поистине прекрасной лазаньи? — спросил Дасти, надеясь подбавить кислорода в огонь просветления и заставить его гореть ярче и дольше.
— Лазанья или чистая любовь собаки, — ответила Марти, — мне совершенно неважно. Я знаю, что мой маленький мальчик любит меня.
— Твой большой мальчик тоже любит тебя, — заметил Дасти.
Наконец-то она повернула голову и посмотрела на него.
— Благодаря этому я и смогла уцелеть сегодня. Мне было нужно то, что мы сделали.
Он сел на край кровати и взял ее за связанные руки.
Через некоторое время ее глаза закрылись под тяжестью усталости и патентованных пилюль.
Дасти поглядел на стоявшие на тумбочке часы, которые напомнили ему о проблеме потерянного времени.
— Доктор Ен Ло.
— Кто? — переспросила Марти, не открывая глаз.
— Доктор Ен Ло. Ты никогда не слышала о таком?
— Нет.
— Легкий порыв.
— А?
— Волны разносят…
Марти открыла глаза. Они уже были сонными и постепенно темнели от наползающей дремы.
— Или это бессмыслица, или ты не договорил до конца.
— Голубые сосновые иглы, — закончил он, хотя больше не считал, что эти слова вызовут в ней какие-то ассоциации, как это было со Скитом.
— Чудесно, — пробормотала она и снова закрыла глаза.
Валет не вернулся на свою овчинную подушку, а устроился на полу около кровати. Он не спал. Время от времени он поднимал голову, чтобы посмотреть на спящую хозяйку или окинуть взглядом тени в дальних углах комнаты. Он, насколько мог, насторожил свои висячие уши, как будто прислушивался к слабым, но подозрительным звукам. Его влажные черные ноздри раздувались и вздрагивали, словно пес пытался разобраться в сложной смеси запахов, наполнявших помещение. Он чуть слышно зарычал. Ласковый Валет, казалось, пытался преобразиться в сторожевую собаку, хотя для него оставалось непонятным до конца, от чего же он должен сторожить.
