— Ну хорошо, хорошо, я отведу. — И против воли добавил: — «Но разве Моня, — спрашиваю, — и сейчас будет крутить тебе ухо?»
И они расхохотались так, что рыжий котенок взлетел с дивана на камин, а девочка села ровно и стала серьезной.
Они смеялись долго, умываясь и омолаживаясь в потоке накатившего смеха, свободного, как в юности, хоть немного и нервического все же, и не заметили, как смех перешел в слезы. И вот они плачут. Они смеялись не над Гришей и плакали теперь не о нем. Они плакали об улетевшей пушинке детства, когда Гриша был центром их жизни, когда по утрам пахло горячим хлебом, а папа, чтобы разбудить их, заводил музыкальный ящик. Они плакали о том времени, когда солнце не заходило, и лето было вечным, и мама притворялась бессмертной.
— И долго вы сидели у Мони? — ревниво спросила сестра.
— Кто сидел у Мони? Я сидел у Мони?! Зачем мне нужно сидеть у Мони?
— Ну да, ты бы им помешал…
— Интересно, чем я помешал бы им?!
— Все-таки… — И с грешной улыбкой пожаловалась: — А меня Гриша потащил в ресторан… Я терпеть не могу рестораны! Ты любишь ходить в рестораны?
Саул Исаакович скрипнул стулом, что означало: «Я не такой дурак, чтобы любить рестораны!»
— А у них принято. До сих пор голова трещит, как у пьяницы. Вторую ночь не могу спать!.. — не то жаловалась, не то хвасталась она. — Но я с ним поговорила, Суля. Я как следует с ним поговорила.
Саул Исаакович насторожился. Сестра смотрела в окно многоответственно и строго.
«Что видит она там — чердаки, крыши, небо или знамя бестрепетной и безжалостной правды? Неужели, — забеспокоился Саул Исаакович, — она кинула Гришу на жернова правдолюбия? Раз плюнуть допустить во время приступа прямоты политическую неаккуратность!» — не на шутку заволновался он.
— Он запомнит, будь уверен… Он тебе не говорил?
— Он мне ничего не говорил. Что же он запомнит, что ты сказала?
Мария Исааковна не торопилась с отчетом. Она села, проникающе посмотрела на брата, чтобы убедиться, действительно ли Гриша не говорил ему ничего, и опустила глаза с угрожающей скромностью.
— Был разговор.
— Что же, что же, не тяни!..
Однако она сначала поправила разбросанные девочкой и котенком подушки на диване, села и лишь после этого начала:
— Мы пришли в ресторан, слышишь? В шикарный ресторан на Пушкинской, где одни иностранцы. Швейцар, оркестр, шум, блеск и прочее!.. Нам накрыли безукоризненный ужин — то, се, третье, десятое, ну, словом… Но я отодвинула тарелку. Я сказала:
