«Мужики» между тем продолжали спор, и разговор их долетал на кухню. Агафья Степановна, увлеченная своими мыслями, не прислушивалась. Вера осторожненько переставляла посуду и боялась пропустить хотя бы одно слово Саввы. Она всегда любила его слушать и особенно когда Савва вот так, обстоятельно и терпеливо, доказывает что-нибудь.
Он говорил:
Хорошо, Филипп Петрович, сдали мы Порт-Артур. Говоришь, он нам и не нужен был? Не Порт-Артур не нужен, а вся война эта народу нашему не нужна. Ты вот скажи мне: сколько русских крестьян и рабочих сложили в Маньчжурии свои головы? И за что? Кто за это ответчик, с кого спросить мы должны?
Когда война, Савва, тут уже не спрашивают. Тут кто кого побьет, — вяло защищался Филипп Петрович. — И думай только: скорее бы беда эта кончилась.
А я думаю: надо, чтобы те, кто войну затеял, сами головами поплатились за горе и страдания народные.
Никто свое хозяйство, Савва, зря зорить не станет. И царь свою державу и своих людей тоже не станет зорить. Он, может, самый несчастный человек! Да-а, так и есть, самый несчастный. Там враги рушат державу, тут свои на него грозятся. А ведь он не камень, не железо. У него сердце, как и у всякого, человечье.
Такое же добренькое, как у тебя, — насмешливо протянул Савва, и Вере ясно представилось, как сейчас улыбается он, поддразнивая отца. — Тебе бы быть… царем. А ему взамен тебя — токарем.
Слышно стало, как задвигал Филипп Петрович своей табуреткой, перебросил валенки.
Тьфу тебе, Савва! Вот ты все… — он замолчал, видимо подыскивая слова.
Да ты пойми, — быстро заговорил Савва, — не может он, царь-самодержец, не угнетать народ. На этом ведь и трон его только держится. Посади тебя на трон, и ты таким же палачом станешь…
— Типун тебе на язык за такие слова! Вера не выдержала, крикнула из кухни:
Тятя, да, конечно, палач он, царь! Ты не ходил по осени на ночную сходку, не видел, как он с шашками казаков и полицию против рабочих посылал. А я это видела.
Филипп Петрович погремел чем-то, нехотя пробурчал:
— Ладно. Царь мне, не царь — полегше бы жилось. И, видимо, чтобы скорее закончить надоевший ему разговор, запел: -
Осыпаются листья осенние,
Хороша эта ночка в лесу!
Выручай меня, силушка мощная,—
Я неволи в тюрьме не снесу…
Савва не подтянул, не отозвались из кухни и Агафья Степановна с Верой, и Филипп Петрович примолк. Похоже было, что он рассердился на Савву.
Но когда самовар вскипел, стол был накрыт, к соленой капусте Агафья Степановна нашла еще и полграфинчика водки, а Вера вспомнила, что в подполье стоят остатки холодца, и тотчас же слазала за ним, Филипп Петрович повеселел и начал рассказывать, как в крещенскую ночь его напугали гадальщицы. Он рассказывал это каждый вечер, и Вера всякий раз хохотала до колик в боку. Хохотала потому, что именно она тогда его и напугала.
