— одними губами прошептал Борис.
Не забыл этого Борис, совсем не забыл. Уже понимая, что проиграл, он еще по инерции спросил: «А вы одни, конечно, раздражать никого не будете?» Ответа не получил и пошел на балкон. Курить.
Затянутое низкими тучами небо на некоторое время прекратило извергать из себя потоки воды, и на улице появились редкие прохожие. Прошли две женщины с сумками, привычно перескакивая с кирпича на кирпич, уложенных по краю расползшейся мусорки. Вслед за ними по тем же кирпичам тяжело пробралась старушка. «Как по минному полю», — подумал Борис.
Было удивительно тихо. Облезлые мокрые дома как будто притаились, укрывшись одеялом черных туч. Лишь только темные глазницы окон настороженно глядели в небо, явно не ожидая от него ничего хорошего. А это что за новость? Борис прищурил близорукие глаза: на некоторых окнах белели косые кресты — как в фильмах о войне. Надо же, как быстро народ приспосабливается.
Потрогал только что укрепленное стекло, выкинул окурок и пошел в квартиру — резать бумагу.
К возвращению Ирины и Славика одно окно преобразилось. Сначала Борис приклеил только две полосы бумаги — крест на крест. Потом поглядел, подумал и добавил еще две полосы — окно стало похоже на английский флаг.
— Папа, а тебе кто подсказал? — немного разочарованно спросил Славик. — Мы на улице видели, думали ты не знаешь. А зачем это делают, бумага же стекла не удержит?
— Я с балкона увидел, — объяснил Борис. — Бумага, конечно, не удержит, но зато стекла не разлетятся на мелкие осколки. Ира, как там на базаре?
— Нормально. Все работает, народу полно.
— А про бомбежки что говорят?
— Обсуждают, но точно никто ничего не знает. Вроде бы одна бомба попала в дом, где магазин «Буратино». Боря, а почему самолеты называют «грачами»? И на базаре тоже.
— Мам, ну ты даешь! — удивился Славик. — «Грачами» называют штурмовики Су, у них даже на борту грачи нарисованы. Правда, папа?
— Не знаю, что у них там нарисовано, — проворчал Борис, доставая новый лист. — Помогать будешь?
Следующей ночью самолеты прилетали три раза. Три раза ночную тишину нарушал тяжелый, сводящий с ума гул. Забирался в мозг, заставлял дрожать колени и судорожно биться сердце. Три раза за ночь вставали и выходили в коридор: боялись, что разлетятся осколками дрожащие стекла. Стекла, скрепленные бумажными крестами, выдержали, впрочем, бомбили опять далеко. После второго налета, когда вдали прогрохотали два или три взрыва, уже ложились, не раздеваясь. Казалось, что только перестаешь прислушиваться, только начнешь проваливаться в тревожный сон, как небо вновь начинает угрожающе гудеть. Гул приближается, нарастает — и вот уже сходящий с ума мозг буквально вопит: бежать, прятаться. Заснули только под утро.
