Сон, да. Джору снилось, что он – дерево. Причем лежачее, распластавшееся. Ноги были корнями, и кое-где из туловища тоже уходили в землю корни, и из туловища же тянулись вверх тонкие ветви с листиками, а правая рука, закостеневшая в нелепом жесте, вся была покрыта листвой. Рос он, Джор, под сенью какого-то гигантского незнакомого дерева и в окружении исполинских серых грибов, чьи шляпки покачивались и трепетали как пляжные зонтики на ветру. Имен грибов он не знал, но считал друзьями. Глаза Джора были совершенно неподвижны, он не мог посмотреть на что-то в стороне или отвести взгляд, он мог только рассеянно фиксировать то, что видит прямо перед собой. Какие-то твари проползали, скрываясь в траве и кустах. Там они кого-то ловили и жрали, давясь и содрогаясь. Чьи-то ноги прошли совсем рядом, а туловище и голова остались невидимыми где-то вверху. Ноги были в неуместных мокасинчиках. Следом появились другие ноги, в тяжелых ботинках. Ноги остановились возле Джора, и сверху на него полилась горячая вода. Потом ноги удалились. Маленькая птичка с длинным клювом несколько раз клюнула Джора в глаз, но не причинила ни малейшего вреда и разочарованно улетела. Потом на некотором отдалении появилась странная компания: две большие облезлые собаки с отвисшими вымечками и с ними ходячие куклы, держащиеся двумя группками гуськом друг за дружку – за полы одежды или за палки, – а передние – за хвост одной из собак. Этакие «Слепцы» Брейгеля, только числом побольше. Кажется, это были куклы из театра Карабаса-Барабаса, но оборванные и грязные, с волочащимися ногами – и без глаз. Кто-то вырвал им глаза. Когда они уже почти ушли, Джор понял, что замыкающий верзила в полосатой шапочке – был он сам. Кукол было девять. Он попытался сообразить, кто отсутствовал, но не смог вспомнить. Был Рудольфыч, была Аська, была Валя, был он сам… остальные размазались в общее пятно. Когда куклы ушли, он услышал шепот. Много-много ртов нависли над его ушами и что-то пытались донести, и были мгновения, когда он уже начинал что-то понимать, но тут сосредоточенность разом пропадала, как срывалась пружина, и шепот вновь становился разнобоен и неразборчив…
А потом прямо в той точке, куда был уперт его неподвижный взор, что-то стало темнеть. Темное пятно увеличивалось, набирало интенсивность и приобретало пока непонятную форму. Еще чуть позже в центре продолговатого пятна образовалась трещина, и края ее сразу же стали вворачиваться сюда, внутрь, к нам, тлея по кромке багровыми огоньками, и эта багровая замкнутая, стремительно меняющаяся линия тоже что-то напоминала или означала. И за бумагой, которой в итоге оказался этот мир (театр Карабаса… нарисованный очаг…), тоже что-то происходило, какое-то движение – словно шевелился ком миног.
