Маринка потрогала дверь. Замка никакого видно не было, но дверь не поддавалась – возможно, была забита гвоздями или просто набухла.
– Давай войдем? – В голосе Маринки вдруг послышалось непонятное возбуждение. – Вдруг там… ну, что-нибудь? А?
– Да неловко как-то…
– Перед кем? Никого нет. И сто лет тут никого не было.
– Я вижу. Но все равно…
– Ай, да ну тебя…
Она повернулась к двери боком, наклонилась – и ударила стопой примерно в то место, где остались следы от дверной ручки. Удар у нее был несильный, но акцентированный. Двери в избах делались всегда открывающимися внутрь: кто-то из этнографов считал – чтобы не завалило снегом, а кто-то – чтобы нельзя было подпереть снаружи и поджечь дом… то есть поджечь всегда можно, а вот подпереть уже нельзя. В моей голове это плохо вяжется с миролюбием северных народов, хотя… Если припомнить любимого народного героя Лемминкяйнена (помните рассказ деда Терхо?) – версия приобретает осмысленность. Мало того что сам герой считал в порядке вещей заявиться на свадьбу, куда его специально не позвали, чтобы не портил людям настроения, мать не послушал, а ведь она его не пускала – нет, заявился, все испоганил и хозяина дома прирезал; так ведь и ответ прилетел, по нашим меркам, совершенно адекватный: всех родных обидчика, кого поймали, вырезали, а деревню разорили. И, что характерно, никакого удивления или возмущения в авторском голосе я не нахожу. Я в нем слышу: все так делают, особенно если сам виноват. Но вот что у меня с этим – вполне современным, то есть людоедским, не находите? – модусом операнди[2] не сходится, так это полное отсутствие в маткультуре залежей оружия. Должно быть, и много. Не-а. Но ведь не голыми же руками они друг друга душили?..
В общем, что-то здесь не сходится, но, увы – информации мало, копать и копать. Копать и копать.
Моя помощь в таранном деле Маринке не потребовалась, со второго удара дверь чуть приоткрылась. Теперь уже отговаривать ее было бесполезно, а стоять в стороне – неловко.
Мы навалились вдвоем – раздался скрежет (и точно, это выдирались из косяка ржавые гвозди); образовалась щель, а потом дверь распахнулась.
Маринка скользнула у меня под мышкой и вошла первой.
В сенях стояла лавка, а на лавке – очень ржавое, буквально кружевное ведро. Я его щелкнул.
Дверь во внутренние помещения была только прикрыта. Внутри было совсем темно – окна закрывали дощатые ставни, и свет едва пробивался сквозь щели. Я подошел к окну и нащупал крючок. С совсем уж гнусным скрежетом заржавевших петель створки приоткрылись.
