Томилин разобиделся, побелел как мел, вскочил и закричал гневно, что все это не так, Модест его не понимает. Он действительно чувствует себя еще неспособным разделить на равных работу над модестовской машиной и не хочет быть ему в тягость… А придет он к нему только тогда, когда поймет, что может внести в дело не только свою долю денег на оплату материалов, рабочих и двигателя, но прежде всего свой ум и свое конструкторское умение.
— Я тебя не неволю… — примирительно сказал Шубин. — Ты сам меня сыскал, Юлий, и сам предложил участие в этом аппарате! Коли так решил, ну и слава богу! Я тебя всегда жду! Не сегодня, так завтра… Одному мне эту чертову небесную акулу вряд ли осилить… Буду копаться помаленьку! И будет об этом на сегодня, а?
Оля с удивлением смотрела на Томилина — таким расстроенным она его еще не видела. Он ее неприятно поразил и тем, как лихорадочно засуетился, неестественно хохотал, и, снимая неловкость, попросил Модеста сыграть на флюгорне:
— Лялечка! Павел Кузьмич! Такого чуда вы даже у Чинизелли не видывали! Ну, прошу тебя, Модестушка!
Шубин охотно кивнул, взял флюгорн, лукаво подмигнул Оле и поднес его к губам.
Рында привычно приподняла уши и уставилась на него. Он смешно надул щеки и заиграл врастяжку, низко и печально:
Я встретил вас, и все былое…
Собака покашляла, позевала и начала, вздернув морду и мечтательно закрыв глаза, подвывать, пела на своем собачьем языке, точно копируя хозяина и неотступно следуя за мелодией. Это было так умилительно и в то же время так смешно, что Оля хохотала до слез, Голубовский колыхал животиком и как-то странно урчал и ухал, Томилин восклицал, удовлетворенно сияя:
— А что я вам говорил? Чудо! Чудо!
А собака, оскорбившись, пряталась под столом, за которым сидел, сдержанно улыбаясь, Модест, и тихонько взлаивала.
После этого вечер понесся вскачь, серьезные разговоры закончились, на всех вдруг напал чудовищный аппетит, и Оля с удовольствием пробовала острый, пахнущий корицей черный портер, хрустела соленьями и уже без стеснения открыто смотрела в лицо наблюдавшего за нею Шубина. Он улыбался чему-то, но глаза его были строгими.
Вскоре отворилась дверца в полу, из нее выглянул какой-то человек в широкополой, мокрой от дождя шляпе и спросил:
— Шубин, приютишь?
И снизу, смеясь и крича, полезло множество незнакомых молодых людей в студенческих тужурках и клеенчатых плащах, появились две барышни-курсистки, какая-то дама лет под сорок в нелепой шляпе, украшенной корзиночкой с плюшевыми цветами, и ядовито-желтой накидке… У нее было большое, как половинка тыквы, гладкое лицо, черная кокетливая мушка на щеке, внушительные усики, она курила папироску, вставленную в длинный мундштук, бесцеремонно разглядывала Ольгу и говорила низким голосом:
