— А это ещё кто такой? — изумился Степан.
— Французский поэт эпохи Возрождения. Отец эротической лирики, — пояснил я.
— И что он, к примеру, такого написал? — подозрительно прищурился гигант.
Я сморщил лоб и, проклиная склероз, напряг свою предательскую память:
О, постой! О, погоди!
Я умру! Не уходи!
Ты как лань бежишь тревожно.
О, позволь руке скользнуть
На твою нагую грудь.
Иль пониже, если можно, — наконец, процитировал я.
Степан крепко задумался. Он застыл в позе Роденовского «Мыслителя», сосредоточенно всматриваясь в точку, находящуюся где-то за моей спиной, будто я был абсолютно прозрачным. На лбу его собрались суровые складки, вены на висках вздулись. Казалось еще немного, и он трагическим, надрывным от безысходности голосом воскликнет:
— Быть или не быть, вот в чем вопрос.
— Нет! До уровня Ронсара мы опускаться не будем! — вдруг категорично заявил Степан. — Так что ты там говорил о Екатерине?
Я собрался с духом и начал заново:
О, милая Екатерина!
Когда твой щебет соловьиный…
…Доходит до моих ушей,
Я сам пою, как соловей!
— восторженно закончил стих достойный наследник величайших поэтов прошлого и современности.
Я с сомнением поглядел на уши Степана. Их величина и форма никак не располагали к возвышенным чувствам.
— Давай попробуем заменить лопоухость чем-нибудь более романтичным, — осторожно предложил я.
— Каким это образом? — насторожился Степан и с опаской отодвинулся от меня на полметра.
Я снова собрался с мыслями, поднял глаза к потолку и произнес:
— О, милая Екатерина!
Когда твой щебет соловьиный
Ласкает слух, моя душа….
— …От кейфа тащится, шурша! — взревел гигант, вскакивая со стула.
— Это крыша у тебя поехала тихо шифером шурша! — взбесился я. — Ты ведь любимой женщине пишешь, а не наркоману — собрату по ржавой игле! Пиши, что хочешь!
— Извини, друг! — виноватым голосом попросил прощение Степан. — Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Так что ты там надумал на счёт души?
— Попробуй теперь вспомни о душе после твоего вульгарного «кейфа»! — сердито пробурчал я и в очередной раз напряг извилины своего мозга:
— О, милая Екатерина!
Когда твой голос соловьиный
Коснется струн души моей…
— …Я сам пою, как соловей! — восторженно возопил Степан. — Замечательно! Изумительно! Поразительно! Дай я тебя облобызаю!
И, распахнув свои объятья, он бросился ко мне через стол, смахнув по пути на пол два стакана, несколько бутылок пива и фарфоровую пепельницу. Под хрустальный звон разбивающейся посуды гигант трижды звонко расцеловал меня, да так, что у меня перехватило дыхание и в глазах совершенно потемнело. От таких горячих поцелуев проснулась бы не только Спящая Красавица, но и вся её ближняя и дальняя родня.
