Карабкаясь взглядом на пик подъемного крана под серые залежи туч, она увидела скользящую по воздуху не ворону, не голубя, а неизвестную птицу, которая широко раскинула крылья, словно старалась обнять город.
– Это наша достопримечательность, – пояснил женский голос за Инкиной спиной, – говорят, ястреб. Здесь, на месте стройки был когда-то кирпичный дом, в нем жил иностранец, очень странный. Часто ходил вон туда, в сквер, с этим своим ястребом на плече. Потом, говорят, иностранца этого, бразилец он, что ли, сбила машина. А его птица никому не далась, так и сидела возле аварии и с тех пор живет здесь, у какого-то пьяницы.
Инка обернулась, чтобы увидеть, кто же это говорит такое. Похоже, обладательница глубокого грудного голоса была в своем уме. Рядом с Инкой стояла женщина дородная, степенная, один в один – самка-ондатра, такие знают, что говорят, и отмеряют каждое слово как золото, на вес, стремясь лучше недодать, чем слишком расщедриться.
Почуяв след, Инка отбросила дружелюбие, крепко схватила женщину-ондатру за воротник пальто и спросила прямо в лицо, внимательно вглядываясь в черноту горошин-зрачков:
– Когда это случилось и поподробнее.
Женщина-ондатра не скрывала волнения, она запричитала, но, почуяв, что так просто ей не уйти, немного задыхаясь, заголосила:
– Хамка. Хулиганье, отпусти, воротник порвешь. Я жила в доме, но теперь его снесли. Я прожила в этом доме двадцать лет и двадцать лет была старшей по подъезду – так меня уважали, не рви же воротник. Иностранец, его звали Аскар, снимал квартиру на третьем этаже. Он ходил гулять и в магазин со своей опасной, хищной птицей, и мы поставили его в известность, чтобы у птицы появился намордник и поводок. Он не возражал. Очень порядочный иностранец. Потом его сбили. Это было, только не порвите воротник, года три назад. А то и больше. Что тебе еще, пусти, а то милицию позову.
Инку больше упрашивать не пришлось, пальцы ее сами ослабли. Освободившись, женщина-ондатра убежала прочь. Услышанное лишило Инку способности двигаться, зато ускорило пульс. Инка осталась посреди улицы совсем одна, уровень ее самообнаружения катастрофически падал, стремительно приближаясь к нулю. Сомнения были, но такие хлипкие, робкие сомнения, что становилось душно. Ветер, словно приняв город за порт, а дома – за корабли, старался сдуть хоть один и бросить в открытое море, в странствия. Но Инке ветер казался теплым, даже жарким. Сердце ее так стучало, что хватило бы на двоих. Ее лоб горел, волосы разметались, ворот пальто стал удивительно мал, душил, хотелось сорвать пуговицу и высвободиться. И неизвестно, что стало бы с ней, если бы ее не увлекло следующее: кружась, мелькая, что-то плыло с неба. Что-то падало так плавно, так медленно, парило, играло на ветру, опускаясь все ниже и ниже, пока наконец острое, рябое перышко не легло к Инкиным ногам. Не дожидаясь, пока самообнаружение упрется в ноль, Инка схватила послание небес и стремительно бросилась со всех ног прочь от окраин к сердцу мегаполиса.
